Среди подошедших я узнал нескольких своих односельчан. Вглядываются молча и, видно, про себя гадают: «Он или не он?»
— Ваня, — подозвал я подростка, который пристально разглядывал меня, — не знаешь ли ты, где моя мама?
— Анна Дмитриевна?.. — переспросил он радостно. — Она в степи, на полевом стане… Да я мигом!
И он что есть духу припустился бежать куда-то в сторону. Видимо, в этот день мы принесли колхозу немалый убыток: вслед за ребятами и стариками всё взрослое население деревушки побросало работу, все ринулись к самолёту.
Никому из здешних жителей не приходилось видеть так близко огромный транспортный самолёт. К тому же мало у кого из этой заброшенной в степи деревушки не было фронтовиков.
Колхозникам хотелось узнать новости с передовой, и на нас посыпались вопросы о полётах, о партизанах, о втором фронте, о работе на военных заводах…
А матери всё не было и не было. Наконец я заметил, как от последней, спешащей с поля к самолёту группы колхозников отделилась женщина. Она торопилась больше всех и, не выдержав, побежала. Я узнал её и бросился навстречу. Мать была босой, ноги и лицо её были покрыты густым степным загаром. Одета плохо: в потрёпанной трикотажной юбке, в какой-то выцветшей кофте, повязана стареньким ситцевым платком.
Плача, мать бросилась меня обнимать.
«Вот, — думал я, счастливый, — и нашлась моя мама!»
Пассажиры только сейчас поняли, в чём дело. Они окружили нас плотным кольцом. Каждому, видно, хотелось выразить своё сочувствие, у каждого нашлось сердечное, искреннее слово для старой, растроганной встречей женщины.
— Ты далеко отсюда живёшь, мама? — спросил я, когда она немного успокоилась.
— Да вон она, хата наша, шагов пятьдесят отсюда, не больше, — ответила мать, вытирая слезы радости. — Ты правильно сел, сынок! А может, ты меня ещё вчера с воздуха разглядел: я ведь чутьём угадала, что это ты летишь, выскочила из дому и с порога тебе всё платком махала… Я знала, что ты сегодня прилетишь, сынок, — говорила мать, — даже обед праздничный приготовила.
Я провёл мать по самолёту. Она была ошеломлена его размерами.
— Да это же дом настоящий, — приговаривала она, всё более удивляясь, — здесь целой семьей жить можно!
И снова расплакалась, то ли вспомнив свою избу в Гришкове, сожжённую гитлеровцами, то ли от радости, что сын её командует таким большим воздушным кораблем.
Затем мы всем экипажем отправились к матери обедать.
Времени у нас оставалось в обрез. Мы спешили. Мать почти не притрагивалась к еде, засыпала меня вопросами.
Тут я узнал подробности эвакуации семьи. Когда началась война, мать находилась в Гришкове с Шурой. Таисия работала в это время в Москве, а старшая сестра Паня вместе с мужем и двумя детьми жила в деревне Барсово, в семи километрах от Гришкова. Дед Дмитрий по-прежнему оставался в Шелухине.
Война быстро подкатилась к нашей деревне, рассказывала мать. Мимо Гришкова потянулись беженцы, а потом и наши войска, отступающие на восток.
В эти дни мать приютила какую-то девочку, бежавшую из города Демидова и отбившуюся в пути от родных. Аллочка скоро прижилась в нашем доме. Свою мать она так и не могла найти, но предполагала, что та эвакуировалась в Пензу, к родственникам.
Фашистский десант, выброшенный под городом Белым, советским частям кое-как удалось ликвидировать, но уже 2 октября наш фронт был прорван, гитлеровские танковые колонны двинулись по понтонным мостам через Днепр. Прорыву предшествовал многодневный ураганный обстрел и бомбёжка приднепровских укреплений, в том числе и деревни Гришково. Настало время копать картошку, но колхозники отсиживались по подвалам и щелям: все тропки были заминированы, да и голову на двор высунуть было опасно — снаряды и бомбы сыпались, как град…
— Мы видели, — говорила мать, — что у фашистов — сила, но все верили, что скоро нашей силы прибавится и мы с ними справимся. Когда я получила твоё последнее письмо о том, что вы у себя в школе готовите лётчиков для фронта, я дала его прочитать бойцам, которые у меня квартировали. Офицер прочёл твоё письмо и сказал: «Ну вот видите, скоро мы будем сильнее в воздухе, чем фашисты!»
Мать вместе с Шурой и Аллой бежали из Гришкова, когда уже началась ружейно-пулемётная перестрелка. Бежали почти раздетыми. Дом наш пылал, зажжённый снарядом. Горело полдеревни. Мать бросила на произвол судьбы всё своё имущество, скот, домашнюю птицу, весь хлеб.
Немцы подошли к деревне вплотную, и не оставалось времени бежать за Паней с детьми и дедушкой Дмитрием. Даже проститься с ними не удалось.
Мать, Шура и Алла вместе с небольшой группой односельчан днём скрывались в стогах сена, в перелесках, в канавах, а по ночам, голодные, измокшие под непрерывными дождями, измученные и продрогшие от холода, брели куда глаза глядят. Едва не нарвались однажды на фашистский танковый патруль, стоявший в засаде на опушке леса.
— Выскочила я на дорогу, — вспоминала мать, — захотела расспросить наших бойцов, как дальше идти, гляжу, а у танкиста на пальце перстень блеснул. «Ну нет, думаю, это вряд ли наши!» Пригляделась, а на танках фашистские кресты… Ах ты, батюшки мои, страх-то какой, едва ноги унесла! И обратно в лес.
Путь беженцам преградила какая-то река. Никто не знал, как глубока она, но переходить надо было, и решили переходить вброд. Первой, опираясь на лопату, подобранную где-то в пути, вошла в воду мать. Не успела она сделать и нескольких шагов, как провалилась в яму, уйдя туда с головой. На помощь ей бросилась Шура — та отлично плавала. Мать вытащили, и все благополучно перебрались на противоположный берег.
В эшелон попали не сразу: сперва гришковцам вообще никто не хотел помочь — они, в отличие от эвакуированных, были неорганизованными беженцами, то есть снялись с места внезапно, без эвакуационных документов. Но, когда таких «неорганизованных» набралась порядочная группа, комендант станции дал им эшелон.
И в этом эшелоне наши гришковцы оказались в худшем положении, нежели другие. У тех всё-таки было с собой кое-что: хлеб, вёдра, кружки, узлы с тёплыми вещами. Однако нашлись среди беженцев отзывчивые люди, которые поделились с моими земляками чем могли. Кое-как гришковцы добрались до Москвы, пробыли здесь четыре дня, ночуя в метро.
В Москве гришковцев зарегистрировали, выдали им эвакуационные документы, включили в общий поток беженцев, взяли на довольствие, как тогда говорили.
Поезд с эвакуированными медленно продвигался на восток, через города Тамбов, Саратов, Уральск. Дальше решили не ехать: не оставалось ни копейки денег. Алла рассталась с моими родными ещё в Тамбове, отсюда она отправилась в Пензу разыскивать мать. На дорогу девочке собрали последние тридцать рублей.
— В Уральске люди пошли в эвакопункт, и мы за ними, — продолжала мать. — Нас, тринадцать семей, назначили в Федулеево. Приехали за нами оттуда колхозники на волах да на верблюдах. Увидели мы этих длинноногих горбунов, остановились, а подойти к ним боимся. Плюются какой-то зеленой пеной, фыркают. Мы остерегаемся, а колхозники здешние смеются над нами.
«Не бойтесь, бабоньки, верблюда! Это скотина умная — зря не плюнет!» — успокаивали они нас.
Мать с Шурой попали в семью, где жили старик со старухой и сноха их с сыном. Здесь, кстати говоря, они прожили четыре года.
— Когда я вошла в горницу, — рассказывала мать, — бабка поклоном ответила на моё «здравствуйте» и указала, где разместиться. Старуха заметила, как мы обуты, и покачала головой: одна нога у меня была обута в валенок, другая — в тапочку, Шура — в изорванных ботинках, пальцы наружу.
«Чу, Каллистрат, — обратилась бабка к мужу, — гляди, какая у них обужка! Отдай матери свои валенки, а дочке пока хоть ботинки почини: ведь простудится девка!»
Дед беспрекословно выполнил бабкино распоряжение. В семье, видно, властвовала Надежда Арсентьевна.
