В этот холодный зимний вечер 4 ноября 1941 года моих родных в чужой семье колхозника Мехайличенко приняли тепло и участливо.
Наутро мать отправилась в правление колхоза, потребовала назначить её на работу. Её сначала отговаривали: в таком возрасте можно и дома посидеть. Но куда там — разве мою мать переспоришь! После того как включили в наряд, она попросила, чтобы ей выдали аванс продуктами. И эту просьбу матери удовлетворили — дали хлеба и мяса. Полученные продукты мать с гордостью понесла домой — она знала, что и на новом месте никому не будет в тягость.
На первых порах мать работала в поле, крутила веялку. Потом её перевели на более лёгкую работу — перелопачивать зерно в амбаре. Но здесь оставалась она недолго: наступили лютые степные холода, в зернохранилище стоял жестокий мороз, а теплой одежды у неё не было.
Правление колхоза перевело мать в тёплое помещение, на колхозную ферму. На её попечение передали двадцать три телёнка…
Глаза у матери блестели, румянец разлился по морщинистым щекам, когда она вспоминала, как постепенно прослыла лучшей телятницей в колхозе. Ей стали поручать самых слабых телят, почти безнадёжных, а она их всех выхаживала. Приходилось целые ночи проводить в телятнике, чтобы уберечь больного телёнка.
В Казахстане скот летом не держат в стойлах, его выгоняют на дальние пастбища. Поэтому с первых дней весны и до глубокой осени мать работала в поле. И тут она прославилась одним маленьким открытием.
В тамошних краях не принято вить веревок; если что нужно связать, пользуются жгутом из овечьей шерсти. Однажды мать заметила на целине стебли дикой конопли. Применение этого растения в Казахстане было совсем неизвестно, в то время как у нас, на Смоленщине, его знали и ценили. Мать собрала коноплю, полёгшую под снегом, высушила её, вытоптала ногами сердцевину и очистила от костры палкой. Получилось крепкое длинное волокно, из которого при помощи крючка, на удивление местным колхозникам, она свила прочные ровные веревки.
Открытием матери заинтересовались колхозники и решили ей помочь. Дед Каллистрат, колхозный кузнец, выковал на кузне специальное приспособление для обработки стебля конопли — железную полосу с глубоким пазом, в который вставлялось деревянное било.
Идея приспособления тоже принадлежала матери. Этот инструмент значительно облегчил труд. С лёгкой руки моей матери колхоз теперь наладил собственное производство верёвок. Скоро этот опыт переняли и соседние колхозы…
Рассказала мне мать и про сестёр. Шура, видя, что мать в её помощи не нуждается, закончила курсы шофёров и добровольно отправилась на фронт. С Таисией, которая во время войны окончила курсы медсестёр и попала в Ленинград, мать, как и с Шурой, переписывалась. Самые тяжёлые дни ленинградской блокады Таисия проработала в госпитале. Держалась она молодцом и в письмах неизменно подбадривала мать.
О Пане и о дедушке Дмитрии мать ничего не знала. Мысли о них мучили её, и она взяла с меня слово навести точные справки.
Попутно хочу сказать, что просьбу матери я выполнил не сразу. О судьбе деда и сестры мне удалось узнать лишь много времени спустя, когда освободили Смоленщину.
Выяснилось тогда, что на следующий день после ухода из деревни матери и Шуры дед чуть свет примчался в Гришково. Зная, какие сильные бои происходили там накануне и тревожась за своих, он весь трёхкилометровый путь не шёл, а почти бежал, не переводя дыхания. Около девяноста лет ему было, а на ноги был ещё крепок. Не зря старик получил от односельчан кличку «ходовой».
В Гришкове никто не мог сказать ему толком, как и куда направились мои родные. Некоторые утверждали, что мать и Шура погибли во время вчерашней бомбежки. Убитый горем, беспомощный, как ребёнок, долго бродил дед по укрытиям, окопам и развалинам домов. Хотя бы трупы родных обнаружить — на большее он не мог рассчитывать. Сгорбившийся и обессилевший, возвратился он ни с чем в Шелухино. Здесь и провёл старик тяжкие годы оккупации. Дом его фашисты сожгли. Очутившись под открытым небом, дед поставил себе шалаш. Одинокий, заброшенный, он умер от истощения и горя, похоронив пятерых внуков, зверски убитых фашистами.
Паня, оказавшись одна с детьми, вынуждена была остаться в Барсове. Немцы перед самым своим уходом заперли Паню и детей вместе с другими жителями деревни в сарай, собираясь его поджечь. К счастью, ворвавшиеся внезапно в деревню наши бойцы спасли барсовчан…
В обратный путь федулеевцы провожали нас всем колхозом. Прощаясь, я едва упросил мать взять деньги. Долго она отказывалась, говоря, что ни в чём не нуждается.
Председатель колхоза, шагавший рядом с нами, рассказал мне, что мать в колхозе не раз премировали за хорошую работу, что она не сходит с Доски почёта, получает ударный паёк, что о ней писали в газетах. Сама-то она об этом умолчала!
— Мы и после войны Анну Дмитриевну от себя не отпустим! — говорил председатель. — Большая потеря была бы для колхоза!
— Ну, это уж ей самой решать! — рассмеялся я в ответ. — Только боюсь, что её потянет на родное пепелище!
Так, наговорившись вдоволь, распростился я с матерью. Надолго ли, кто мог знать!..
Через полчаса я уже был в воздухе.
На Днепровском плацдарме
После разгрома гитлеровцев на Волге всё быстрее и быстрее вражеская армия откатывалась на запад. Но враг был ещё достаточно силен: отступая, он упорно цеплялся за каждый естественный рубеж. Всюду, где только позволяли условия местности, фашисты создавали оборонительные полосы, именуя их «валами» и создавая легенды об их неприступности.
Гитлеровская пропаганда усиленно рекламировала «Днепровский вал», созданный на правом берегу реки. Здесь, хвастались гитлеровские генералы, они-де «расквитаются с русскими».
А перед нашими армиями уже вставала задача форсировать Днепр, чтобы закрепиться на его правом берегу.
К участию в этой операции были привлечены и тяжёлые транспортные самолёты.
В темноте, скрываясь от вражеских истребителей, на бреющем полёте мы пересекли Днепр. Потом, разыскав место высадки и набрав высоту не менее трехсот метров, которая обеспечивала безопасное раскрытие парашютов, высаживали десантников. Такие операции мы проделывали по нескольку раз за ночь.
Все действующие у Днепра самолёты нашей транспортной авиации были рассредоточены по разным тщательно замаскированным аэродромам небольшими группами, по десяти — пятнадцати машин в каждой.
Нашей группой командовал Таран.
Корабли с десантниками на борту взлетали через каждые три минуты. В первую ночь наш самолёт летел вслед за машиной Крюкова. Сам Крюков и его второй пилот Фалеев были моими старыми друзьями ещё по Тамбовской лётной школе.
Под крылом промелькнула тусклая цепочка красноватых стартовых костров. Мы поднялись в воздух. Темнота непроницаемая. Только далеко впереди отблесками разрывов и пламенем горящих селений полыхает линия фронта.
Цель наша была южнее Киева, в Каневском районе, неподалёку от станции Мироновка. Непрерывно гудели вражеские истребители, гитлеровцы поднялись в воздух, чтобы не допустить советский воздушный десант. Мы шли на высоте ста метров; силуэт нашего самолёта сливался с тёмной поверхностью земли; различить нас с высоты фашистам было непросто. Вот впереди блеснула широкая лента Днепра.
Багровое зарево отражалось в реке; вода, взбудораженная падающими осколками и бомбами, бурлила. Громыхали орудия, то и дело взлетали в небо ракеты, всё пространство над Днепром было
