Наломав тихонько веток, пилот устлал ими глинистое дно, обмыл водой из лужи разбитое лицо, кое-как перевязал раненую руку. Затем прилёг на свою зелёную постель и тотчас же заснул.
Проснулся Фалеев только к вечеру. Ныло ушибленное лицо, горела раненая кисть, мучили голод и жажда. Он с отвращением прополоскал рот мутной водой и, осторожно раздвинув кусты, стал присматриваться, где находится. Поблизости, на пригорке, виднелся гитлеровский укрепленный район, По дороге взад-вперёд сновали машины, ползли, громыхая, танки. Где-то недалеко шёл артиллерийский бой.
Несколько в стороне пилот обнаружил извилистый овраг, ведущий, видимо, к Днепру.
С наступлением темноты Фалеев пополз по этому оврагу.
— Проползу метров пять, — продолжал свой рассказ Фалеев, — притаюсь, прислушаюсь, нет ли поблизости фрицев, а там дальше ползу. Так метр за метром, от куста к кусту, и продвигался к Днепру. Отдыхал каждые полчаса, ложился навзничь, глядел в усыпанное звёздами небо. Оно было сплошь иссечено линиями трассирующих пуль. До меня доносились сверху непрерывный гул самолётов, треск пулемётных очередей, хлопки разрывающихся снарядов. Душа болела: там, вверху, летают наши, идёт воздушный бой, а я тут ползу по оврагу, как уж…
Перед самым рассветом, переждав, пока проедут мимо фашистские автомашины, подсвечивающие себе путь подфарниками, осторожно переполз через дорогу, снова скатился в какой-то овраг, нашел глубокую воронку от авиабомбы и забылся в тяжёлом, неспокойном сне.
На третью ночь своего мучительного путешествия Фалеев наконец увидел впереди гладь реки, на поверхности которой расплывались отблески рвущихся снарядов. Он чувствовал бесконечную усталость, но вид Днепра, на левой стороне которого находились свои, вливал новые силы.
Выполз Фалеев из своего укрытия на бугорок, раздвинул осторожно кусты и замер: прямо на него шёл немецкий патруль, автоматчики. Упал он ничком, кусты плотно сомкнулись. Фрицы прошли мимо, ничего подозрительного не заметив.
Фалеев снова пополз и вскоре достиг реки; у самого берега увидел плывущее бревно. Бесшумно спустившись в воду, он ухватился за него и поплыл. Фашистские посты открыли по нему стрельбу. Пули как дождь падали в воду, а Фалеев всё плыл и плыл. Открыли огонь и с левого берега, тогда пилот приподнял голову и неистово закричал:
«Куда бьёте, черти! Я свой, советский пилот с подбитого самолёта!»
«Знаем мы этих «своих»! — насмешливо ответили ему бойцы. — Ну чёрт с тобой, плыви сюда, фриц паршивый, — живьём возьмем!»
Когда пилот почувствовал под собой илистое дно, силы оставили его. Ноги подкосились, он упал в воду и стал захлёбываться. Тут советские бойцы вытащили его на берег.
— Тащили меня довольно невежливо, — вспоминал Фалеев — ухватили под мышки, тянут, а ноги у меня по земле волочатся. Кое-кто из бойцов нет-нет да и поддаст коленом в мягкое место. Ну, думаю, убить-то не убьют, а тумаков я немало нахватаю. Наконец я не выдержал.
«Разойдись! — закричал я вне себя от ярости. — Офицера ко мне! Вам, что, чертям, поиздеваться захотелось?»
Оторопели бойцы, остановились, отпустили меня. А тут на счастье лейтенант подвернулся.
«В чём дело? — спрашивает он. — Что за шум?»
«Да вот «языка» на командный пункт ведем, — отвечают бойцы. — Сам на наш берег приплыл. Обросший, раздетый, весь избитый. Хорошо по-русски говорит, подлец, выдаёт себя за советского лётчика…»
Едва успев рассказать лейтенанту свои приключения, Фалеев потерял сознание. Очнулся он только в полевом госпитале.
Полгода спустя, когда фронт откатился далеко на запад, пришлось мне по какому-то заданию пролетать над Днепром, как раз в тех местах, где шли бои за плацдарм. Теперь, в этот чудесный весенний день, здесь всё было тихо и мирно. Цвели вишни и каштаны. А на фоне сияющего весеннего пейзажа все ещё давали о себе знать следы недавних битв: пепелища, дзоты, землянки… И повсюду громоздились ржавые груды разбитой техники: нашей, а чаще — вражеской.
На Днепровский плацдарм с парашютистами на борту мне приходилось летать ночью. Сейчас, в погожий день, трудно было с высоты определить точно эти места. Но, судя по карте, мы пересекали Днепр как раз на том участке, где шли наиболее ожесточённые бои за переправу. Вскоре я убедился, что не ошибся.
На правом берегу, недалеко от Днепра, между остатками зенитной батареи и двумя разбитыми танками, вкопанными в землю, я заметил распластавшийся в кустарнике транспортный самолёт. Я опустился ниже, описывая над разбитым кораблём круг за кругом. Да, это был он, знакомый мне самолёт Крюкова. Только благодаря счастливой случайности умудрился пилот под ураганным обстрелом посадить на таком пятачке подбитую машину. В этих трудных условиях он лишь слегка повредил самолёт, сохранив жизнь всем членам экипажа.
Как нас похоронили…
Группа наших транспортных самолётов, возглавляемая майором Семенковым, была занята доставкой вооружения и боеприпасов наступающим частям Советской Армии. Действовали мы в районе Каховки. Эта станция снова, как и в годы гражданской войны, стала ареной больших боёв.
Однажды в пасмурный холодный день (дело было поздней осенью) мы грузились перед отправкой в очередной рейс.
Признаюсь, для пилота транспортного самолёта возить боеприпасы — занятие не особенно приятное. Знали мы, что с ними нужно обращаться умело: не ударять, не бросать. На погрузке и разгрузке осторожность целиком зависела от нас, а вот в полёте… Ведь у каждого самолёта по разным причинам может случиться вынужденная посадка.
А посадка в боевых условиях не всегда проходит гладко. Стоит грубо толкнуться колёсами в неровную посадочную площадку, и тогда опасный груз взорвётся, а самолёт вместе со всем экипажем взлетит в воздух.
Поэтому, если мне приходилось с опасным грузом идти на вынужденную посадку в неизвестной местности, я всегда ощущал холодок за спиной…
В тот памятный день, о котором пойдёт речь, экипаж нервничал уже при погрузке. Впервые нам доводилось перевозить реактивные снаряды для знаменитых «катюш», наводивших ужас на гитлеровцев. Уже один необычный вид этих снарядов внушал страх: напоминали они не то морские торпеды, не то каких- то чудовищных рыб. Хотя мы, по обыкновению, спешили, стремясь сократить время на погрузку, снаряды на этот раз уложили особенно аккуратно. Это был шестой и последний наш рейс за день.
Шли мы, как всегда в прифронтовой полосе, низко, прячась от вражеских истребителей. Погода улучшилась, тучи разошлись.
Вблизи речки Молочной видны были свежие следы недавней битвы. В притоптанной, выжженной траве валялось множество трупов в серо-зелёных шинелях, немецкие каски с чёрными фашистскими крестами. Обгоревшими пятнами выделялись участки, поражённые снарядами «катюш».
В ночных полётах над линией фронта мы наблюдали огненные «автографы» реактивных снарядов. Подобно хвостам миниатюрных комет, они бороздили тёмное небо. А сейчас у меня за спиной лежал целый штабель этих «комет». Ощущение пренеприятное!
Неожиданно уменьшились обороты правого мотора, снизилась его мощность, упало давление масла. Продолжать полёт было нельзя. Что делать? Кругом голая степь.
— Командир, садиться надо! — кричит мне второй пилот.
— Немного ещё протянем, — отвечаю ему, а сам думаю: «Садиться? Нет уж, дудки!»
— А дальше что? — снова спрашивает второй пилот.
— А дальше найдём аэродром… Разве не помнишь, впереди, прямо по курсу, самолёты взлетали и садились?
