Тенетами убийственной опеки,Вогнавшей горечь в юные сердца —Откуда столько злобы в человеке,Чтоб в детском сердце умертвить отца? —Двуличием, которое отравитСамо дыханье нежных детских губИ, въевшись в разум, мозга не оставит,Пока в могилу не опустят труп,Твоею преисподней, где злодействаГотовятся во тьме в урочный часПод пеленою лжи и фарисейства,В которых ты навек душой погряз,Твоею злобой, похотью звериной,Стяжательством и жаждой слез чужих,Фальшивостью, пятнающей седины, —Защитой верной грязных дел твоих,Твоим глумленьем, мягкостью притворной,И — так как ты слезлив, как крокодил, —Твоей слезой — она тот самый жернов,[389]Который никого б не пощадил, —Издевкой над моим отцовским чувством,Мучительством злорадным и тупым —С каким умением, с каким искусствомТы мучаешь! — отчаяньем моим,Отчаяньем! Оно мне скулы сводит:«Я больше не отец моих детей.Моя закваска в их сознанье бродит,Но их растлит расчетливый злодей».Кляну тебя, хоть силы нет для злобы.Когда б ты стал честнее невзначай,Благословением на крышку гробаЛегло б мое проклятие. Прощай.
Навек ушли умершие, и Горе,У гроба сидя, их зовет назад, —Седой юнец с отчаяньем во взоре, —Но не вернутся друг, невеста, братНа еле слышный зов. Лишь именамиОт нас ушедшие остались с нами,Лишь мука для души больной —Могилы предо мной.О Горе, лучший друг, не плачь! Когда-то,Я помню, вместе любовались выНа этом месте заревом заката,Все безмятежно было, но, увы,Тому, что минуло, не возвратиться,Ушли надежды, седина сребрится,Лишь мука для души больной —Могилы предо мной.
Рассказывал мне странник, что в пустыне,В песках, две каменных ноги стоятБез туловища с давних пор поныне.У ног — разбитый лик, чей властный взглядИсполнен столь насмешливой гордыни,Что можно восхититься мастерством,Которое в таки́х сердцах читало,Запечатлев живое в неживом.И письмена взывают с пьедестала:
