И Жизнь-и-в-Смерти начинает вершить кару над Старым Мореходом.
И двести душ из тел ушли — В предел добра иль зла? Со свистом, как моя стрела, Тяжелый воздух рассекли Незримые крыла». Брачный Гость пугается, думая, что говорит с Призраком.
«Пусти, Моряк! Страшна твоя Иссохшая рука. Твой мрачен взор,[113] твой лик темней Прибрежного песка. Боюсь твоих костлявых рук, Твоих горящих глаз!» Но Старый Мореход, убедив его в своей телесной жизни, продолжает свою страшную исповедь.
«Не бойся, Брачный Гость, — увы! Я выжил в страшный час. Один, один, всегда один, Один и день и ночь! И бог не внял моим мольбам. Не захотел помочь! Он презирает тварей, порожденных Спокойствием,
Две сотни жизней Смерть взяла, Оборвала их нить, А черви, слизни — все живут, И я обязан жить! и сердится, что они живы, меж тем как столько людей погибло.
Взгляну ли в море — вижу гниль И отвращаю взгляд. Смотрю на свой гниющий бриг — Но трупы вкруг лежат. На небеса гляжу, но нет Молитвы на устах. Иссохло сердце, как в степях Сожженный Солнцем прах. Заснуть хочу, но страшный груз Мне на зеницы лег: Вся ширь небес и глубь морей Их давит тяжестью своей, И мертвецы — у ног! В мертвых глазах читает он свое проклятие.
На лицах смертный пот блестел, Но тлен не тронул тел. Как в смертный час, лишь Гнев из глаз В глаза мои глядел. Страшись проклятья сироты — Святого ввергнет в ад! Но верь, проклятье мертвых глаз Ужасней во сто крат: Семь суток смерть я в них читал И не был смертью взят! И в своем одиночестве и в оцепенении своем завидует он Месяцу и Звездам, пребывающим в покое, но вечно движущимся. Повсюду принадлежит им небо, и в небе находят они кров и приют, подобно желанным владыкам, которых ждут с нетерпением и чей приход приносит тихую радость.
А Месяц яркий плыл меж тем В глубокой синеве, И рядом с ним плыла звезда, 
