– Знаю, конечно. Но была она сперва – и долгое время – семейным предприятием. Так сказать, автоцарствующий дом Фордов. А со временем – со временем стала нормальным акционерным обществом, и управлял и сейчас управляет ею директорат, где, может, ни одного с фамилией Форд и нет более. Но Дом остался, имя осталось – как традиция, как гарантия устойчивости и всего прочего, чему положено быть.
– Однако это ведь как раз не монархия более, но скорее республика…
– Олигархия – скажем так. Верно. Однако же там наверняка контрольный пакет акций – в одних руках, Фордов ли, или какого-нибудь банка – так что правитель истинный есть, он просто на троне при публике не восседает. Но это там, у них такого рода традиции имеют глубокие корни, как у дуба, сколько ни старайся – не выдернешь; мы же сегодня – ель, та самая елочка, что в лесу родилась; вымахала вроде бы здоровенная, а корни по-прежнему поверху идут, далеко – но поверху; те, что в глубину уходили, обрублены – вы сами знаете, когда и кем. И в отличие от той же Америки для нас сейчас задача – отрастить этот глубинный корень, его подкармливать, беречь. Нам как раз нужен трон явный.
– А исламизация вас не смущает?
Филин пожал плечами:
– Знаете – нет. Скажу, почему. И из истории, и по своим впечатлениям… Есть народы, дающие хороших солдат. Немцы например, японцы. Мы, конечно. Это все – в ретроспекции. Все мы за свое пристрастие к этому делу были наказаны, и больно. Те и другие – на поле боя, а мы, как говорится – у себя дома. Мол, слишком гордились – оттого и разорились. На деле же произошел психологический, я считаю, слом у всех подобных: то, что почиталось достоинством, стало именоваться недостатком. А почему? Да потому скорее всего, что служить истово – а в армии тем более – можно только при четком, как дважды два или, если угодно, как «Отче наш», – понимании – кому или чему служишь. Не слову. Не знаю, как назвать: Образу? Мысли? Слово «Идея» у нас давно стало едва ли не ругательным… Так вот: я представляю себе, что мне надо поднять солдат в атаку, безнадежную, но тактически необходимую атаку, из которой вряд ли кто- нибудь из них выйдет живым, и уж, во всяком случае, ни один не останется невредимым; какими словами я подниму их? За Великую Россию? Но мы с каждым годом все меньше верим в ее величие, слова эти стали уже только словами, за которыми разве что редкий видит образ, нечто такое, что можно потрогать руками… За православие? Не верю: не пойдут! Мы разучились верить… Но если бы командовать пришлось солдатами, исповедующими ислам, – я не сомневался бы ни мгновения: во имя Аллаха они пошли бы, не дрогнув. Солдат, если хотите, должен быть идеалистом – именно потому, что жизнь дает ему не так уж много возможностей для этого… Не знаю, как по-вашему, но для меня это – весьма убедительная причина. Да, ислам – достаточно строгая религия; но в армии строгость – необходимое условие существования, и очень хорошо, когда служить приходят люди, заранее приученные к уровню требований…
Он остановился, отпил кофе. Усмехнулся:
– Ну, боюсь, что слишком далеко ушел в профессиональные соображения. Все это можно было бы сказать в немногих словах. Что нужно мне – человеку и военному? Одно: великая Россия. Что нужно великой России? Одно из первых, если не самое первое: великая армия. Что нужно армии? Люди и деньги, прочее приложится. И если приходит человек, который, я уверен, может дать стране и то, и другое, – я за него. Вот, пожалуй, так можно сформулировать. В мире ислама всегда уважали воина. Это меня устраивает.
Я кивнул:
– Ответ, я бы сказал, исчерпывающий.
– Во всяком случае, я считаю, достаточный, – сказал Филин. – Хотя, конечно же, причин для какого-то поступка бывает, как правило, больше одной. Просто сам человек не всегда понимает это.
– Но вы-то понимаете, раз говорите так?
– Я всегда старался понять мотивы своих решений. Командир, если он настоящий командир, всегда должен отдавать себе отчет в них – чтобы по возможности исключать личное. Вот например: я понимаю, что в моем приходе в лагерь Александра сыграло роль то, что он, как-никак, служил в армии, причем – в нашей армии, в той самой, в которой всю жизнь и я служу. А тот, другой претендент солдатской каши не хлебал – и, значит, мне его понять труднее и ему меня – точно так же… Хотя – не знаю, зачем, собственно, я вам это объясняю. Просто созрела, видимо, потребность выговориться. А у себя в войсках не очень-то пооткровенничаешь: там все должны быть всегда уверены в твоей твердости, в ясности твоего ума и обоснованности решений. Всякий командир обязан быть вождем – начиная с командира отделения и до Верховного. Или, может быть, вы мне чем-то так понравились?
Произнося последние слова, он перевел взгляд на молча сидевшую Наталью и улыбнулся:
– Просто мы с вами как-то так… по-семейному сидим, за чайком-кофейком, без суеты, и вы меня ни уколоть, ни подцепить не стараетесь, а ведь для большинства журналистов такой вот разговор – только повод себя самого показать. А у вас как-то не так – не профессионально, я бы сказал, получается.
Он вдруг выстрелил в меня взглядом – неожиданно, навскидку:
– Теперь у меня к вам вопрос. Оружием владеете?
У меня на мгновение мелькнула идиотская мысль: сейчас он предложит мне поединок, победившему достанется Наталья. На пистолетах, или, может быть, на саблях, которых тут не было; или на мясорубках, может быть… Фу, маразм.
– Стрелять приходилось, – ответил я осторожно. Наташа быстро глянула на меня и потупилась; наверное, ей тоже почудилось, что она тут как-то замешана.
– По мишеням, я полагаю? На меткость?
В жизни мне приходилось стрелять не по одним только мишеням; но об этом распространяться вряд ли следовало. Но и изворачиваться не хотелось.
– Приходилось.
– Скажем, из пистолета? Серьезного, не дамского.
– Бывало. ПМ вас устраивает?
Он только усмехнулся.
– Обойму – прицельно, на поражение – выпускаете за сколько?
Я почувствовал, что начинаю злиться. Злым я себе не нравлюсь; да репортеру и не пристало, он – всего лишь проводник и накопитель информации, а не аналитик. Но все же – что это вдруг ему вздумалось?
– Полторы секунды. Сейчас.
– Раньше, значит, бывало и быстрее?
– Чего не бывает в молодости.
– Верно. Что же: норма профессионала.
– В наше время журналистика, репортаж – занятие небезопасное.
– Ну да, конечно, журнали-истика…
Он протянул последнее слово, глядя куда-то в сторону, отвлеченно, словно думал в эти секунды уже о чем-то другом. Потом посмотрел на меня, чуть наклонив голову набок, шевельнул губами – словно бы медля принять некое решение. Нет, не похоже было, что он хотел как-то поставить меня в неловкое положение; да и зачем? Мог ведь и вообще со мной не разговаривать, послать по телефону ко всем чертям.
Генерал тем временем, похоже, пришел к определенному выводу.
– Так вот, мы о причинах говорили. Но вы как-то сразу перешли к Претенденту. К Александру. А ведь по логике надо было иначе: сперва всегда возникает идея, а потом уже начинаешь думать о методике ее реализации. Вы же не очень интересовались тем, как я пришел прежде всего к самой идее восстановления монархии в России. Или это кажется вам совершенно естественным: многие, мол, пришли, вот и Филин в том числе. Так?
– Разве это не одно и то же?
– Ну, ну… Так нельзя, я ведь не поверю, что вы такой простодушный, а как только я перестану верить, то и пропадут все ваши труды впустую, весь нынешний вечер.
А он хитрее оказался, чем я предполагал. Он уже совсем близок был к тому, чтобы запустить руку в меня поглубже и вывернуть наизнанку; этого нельзя было допустить. И я почувствовал, что внутренне собираюсь в комок, готовясь к серьезной схватке.
Схватки, однако, не получилось – потому что вмешалась третья сторона. Наталья совершенно неожиданно для нас обоих улыбнулась и безмятежным тоном произнесла:
– Сергей Игнатьевич, вам ведь очень хочется это сказать, и вы так усердно готовите почву для этого… А вы просто возьмите да скажите; понимаете ведь, что разговор идет не под стенограмму, и читателю будет
