После тысячи напрасных попыток они наконец узнали, на какой улице она жила. Христоф обошел ее всю — дом за домом, лестницу за лестницей. У нее на квартире ему сказали, что вот уже три недели, как она в больнице.
Она ласково улыбалась ему с постели.
— Мне гораздо лучше… Ты уезжаешь? Сегодня?
— Да, в шесть часов.
Казалось, она не слышала, ее взгляд пытливо изучал его, и наконец очень тихо, но настойчиво она спросила:
— Ты очень страдал, когда я ушла?
Он помедлил с ответом:
— С этим все кончено. Как-никак я мужчина. Тебе, вероятно, тяжелее. Потому-то я и пришел.
— Ты едешь? Значит, всему конец?
Она говорила, уставясь в пространство.
— Семь лет… Возможно, когда-нибудь ты все же поймешь, что это твои лучшие годы.
— Об этом я думаю уже сейчас, — сказал он и протянул ей руку.
Она взяла обе его руки.
— Мы так любили друг друга… Правда? Ты покидаешь меня навсегда?
И вдруг, широко раскрыв испуганные глаза, она прерывисто заговорила:
— Ты не можешь остаться? Не можешь забыть?
— Я стал бы упрекать тебя потом. Я не хочу обрести тебя вновь — униженную. Для этого я слишком тебя люблю — ту, прежнюю.
— Какой ты черствый, — прошептала она; лицо ее как-то сразу поблекло.
Увидев ее, такую изможденную страстями и болезнью, он подумал: «Если мы не расстанемся теперь, через десять лет я, еще молодой, буду прикован к жене-старухе… О, что за мысли приходят мне в голову!» Он отвернулся и закрыл лицо руками.
Она продолжала:
— Один раз я оступилась, после стольких лет преданной любви, — и ты осуждаешь меня!
Ее голос окреп. Враждебный огонек сверкнул в ее глазах.
— Ты всегда любил меня только из гордости, из упрямства, назло отцу и свету, из самолюбия.
Она с трудом приподнялась, хватаясь за сердце, и воскликнула:
— Что я для тебя значу? Я ненавижу тебя!
— А ты? — ответил Христоф, побледнев. — Я мог бы сказать, что и ты была со мной, лишь пока нас преследовали и я всем жертвовал для тебя.
— Нет! Нет! — вскричала она. И глухо, упавшим голосом: — Правда? Это так? Кто же мы, и какого врага носим мы в своем сердце?
Она судорожно сжала его руки.
— Я не хочу! Не хочу погибать! Ты не оставишь меня, раз я говорю тебе, что я твоя. Ты слышишь! Я сейчас же встану, я здорова, мы уйдем, я буду работать с тобой, я твоя жена!
Он уложил ее обратно в постель.
— Ах, нет!.. Тогда — служанка, твоя служанка. Поезжай и возьми меня с собой — хоть на палубе.
Он удержал ее голову на подушке и тихо погладил ей волосы.
Она смахнула слезы.
— Прости! — сказала она. — Я знаю, что ты прав. Если бы ты забыл все, ты был бы богом. Я же люблю тебя за то, что ты настоящий мужчина. Я люблю тебя, люблю!
Она обвила руками его шею и медленно приподнялась. Он взглянул еще раз, почти вплотную в это лицо, в которое он смотрел дольше, чем во все другие лица на земле. Дыхание губ, которым он доверялся на ложах всех этих чуждых стран, опять смешалось с его дыханием. Все, что он в жизни считал прекрасным, вновь ожило в этом поцелуе. То существо, которое отняло у него душу, юность, все лучшие силы, снова тянулось к нему жадными руками. Их губы слились. Он припал к ней, прижался лицом к ее лицу.
— Христоф!
— Лани!
И они заплакали. Сквозь слезы они говорили друг другу слова любви, уже сказанные ими когда-то, — воспоминания далеких дней; и они шептали их тихо, как будто эти слова не могли больше звучать в полный голос.
Пробили часы; он поднялся.
— Прощай!
Она смотрела на него полными ужаса глазами.
— Я не могу. Никогда не преодолею я этой любви.
— Преодолеешь, — сказал он, — и будешь опять счастлива. Тебя будут любить. Жизнь продолжается.
— Я хочу остаться несчастной. К чему жить дальше! Есть же у меня сердце, боже мой!
У двери он оглянулся, — упав на подушки, она рыдала.
Он стремительно шагнул назад, хотел сказать что-то, но закрыл глаза, медленно покачал головой, повернулся и, как во сне, вышел из палаты.
Брат
Семнадцатилетний Петер Шейбель и его маленькая сестра остались после смерти родителей совсем одни и почти без всяких средств.
Не будь у Петера на руках сестренки, он мог бы закончить школу, а может быть, и дальше учиться, но теперь об этом нечего было и думать. И юноша, не размышляя, стал искать заработка. Вскоре он устроился в фирме кожевенных товаров «Фюлле и сын» в качестве посыльного.
Некоторое время спустя ему поручили вести корреспонденцию. Прошло восемь лет, Петер стал бухгалтером, у него была своя рабочая комнатка окнами на темный двор, куда только в редкие летние дни заглядывало солнце, и ему почти круглый год приходилось работать при газовом освещении. Но это не огорчало Петера, так как дома у него воздуха и света было больше чем достаточно. Ему даже казалось, что никого другого в короткие часы досуга не ждет дома столько тепла и ласки.
Их квартирка находилась высоко, из окон видна была широкая оживленная площадь, где сновали трамваи, тарахтели тележки зеленщиков, шагали солдаты. Маленький балкон утопал в цветах, и Анхен любила там петь. На улице ее не слышали, у нее был слабый голос, но брат уже на лестнице останавливался и слушал ее пение.
За восемь лет сестра, воспитанная под крылышком у Петера, выросла и похорошела, и это было наградой за его неустанные заботы о ней. Но все же Анна оставалась хрупкой, робкой девочкой, она еще не развилась, не расцвела в полной мере и была совсем неопытной в житейских делах.
В узком кругу знакомых она слыла высокомерной и скучной, даже злой. Только брат знал ее по- настоящему и гордился этим как величайшим отличием. Ей было легко только с ним, а он был счастлив только подле нее.
Случалось, что, готовясь ко сну, она приходила пожелать брату спокойной ночи, и он как очарованный смотрел на нее и называл ее «Беатриса».
То было имя принцессы из книжки с цветными картинками, которую они вместе читали, когда ему было двенадцать, а ей пять лет; он вырезал ей из бумаги золотой пояс, такой же, как тот, что стягивал стан принцессы; и когда она перехватывала этим поясом складки своей длинной рубашечки, он звал ее Беатрисой.
Она ли его надоумила? Или он сам открыл это?
Ее настоящее имя — Беатриса, и по самой своей сущности, которую только он один видел и понимал, она была Беатрисой. Ему ничего не оставалось, как утвердить ее в правах принцессы.
