Ее взгляд уже потух, и она упавшим голосом сказала:
— Был бы ты женат, может, я в твоей семье нашла бы приют, когда у меня уже ничего не останется в жизни.
Он вскочил, воскликнул испуганно:
— Что с тобой?
Она замолчала, затем печально произнесла:
— Взгляни на меня, только посмотри хорошенько.
И так как она этого хотела, он посмотрел на нее и увидел все.
Она не накрасила губы, не напудрила лицо, не подвела глаза, платье висело на ней, словно с чужого плеча.
И вдруг она предстала перед ним, лишенная ореола и перенесенная в будни.
Глаза потускнели от разочарований и утрат, горечь и сарказм залегли складками вокруг рта, лоб усеян морщинами, как поле боя — трупами; видно было, что она измучена: ее лицо и тело были обезображены повседневной и нескончаемой борьбой за существование, борьбой за счастье. Так стояла она перед братом, а он все смотрел на нее, крепко стиснув руки.
Убедившись, что он все понял, она сказала:
— Да, много пережито за эти восемь лет.
Она произнесла это слабым, как у больного ребенка, голосом и провела руками по своим бедрам, касаясь их осторожно, словно они были изранены, или как бы отыскивая былую чистоту их линий.
Тогда брат порывисто привлек ее к себе, и, прильнув друг к другу, они заплакали.
Утирая слезы, она бросилась вон. В дверях, обернувшись, сказала:
— Завтра утром я уезжаю. Но ты можешь не беспокоиться!.. — Казалось, она заклинала его: «Верь мне, как я сама хочу этому верить».
Наступило утро, ее уже не было дома. Сидя в своей каморке при свете газа, он всеми силами старался заглушить в себе то, что знал, — ужасную правду.
Два дня спустя его вызвали в женскую клинику: она была мертва, его сестра мертва. Он пошел туда и еще раз, последний раз склонил седую голову перед ее неугасимой красотой.
Гроб медленно вынесли. На улице какой-то незнакомый человек протянул брату руку. Это был ее первый возлюбленный, тот самый, чье лицо и шаги когда-то казались брату воплощением ее судьбы. Бедная судьба, какой у тебя замученный вид!
Несмотря на хмурое утро, на улице собралось много народа. И среди разговоров брат услышал: «Она была попросту…»
Он не обернулся на эти слова, а только подумал с чувством высокомерной жалости: «Ничего-то вы не знаете!»
Стэрни{208}
Герд Гёц Раков возвратился в 1918 году в Берлин во главе своей роты, совершенно сбитый с толку тем, что произошло{209}. Лично себя он не считал побежденным, но поскольку все кругом посходили с ума, то и он, поддавшись общему настроению, решил временно исчезнуть. Вынырнув снова, он взял курс на крайне правую. Только она одна была в состоянии восстановить порядок в делах Германии и Герда Гёца Ракова. Последние обстояли неважно уже при его возвращении и теперь шли из рук вон плохо. Отцовская фирма ухитрилась упустить военную конъюнктуру; старик отстал от века. А потом умер. Герду Гёцу пришлось бы, живя долгами, содержать мать и сестру; он предпочел все продать и остался без гроша. Кто бы мог подумать!
Жить как требует положение — или не жить совсем! Как это спекулируют? Спекулировали все, но никто не открывал секрета. Ему никак не зацепиться! Обер-лейтенант делал безуспешные попытки. Новичок — это видел каждый — неопытный дилетант. А тут еще и «национальное дело» терпит поражение за поражением{210}, смена режима становится маловероятной. Лисси Лерхе, — а ее Герд Гёц обнадеживал, что все это ненадолго, — перестала ему верить.
Лисси Лерхе, когда он познакомился с ней во время отпуска, служила манекенщицей в магазине на Хаусфогтейплац. Он мог похваляться, что устроил ее карьеру. Его мундир и чин; кивок — и ее начали снимать в кино, а он тем временем вернулся на фронт и не спрашивал, каково ей тут приходилось. Спрашивать он начал, когда окончательно сел на мель. В несчастье ищешь, по крайней мере, верности.
В конце мая 1922 года между ними состоялось решительное объяснение, — вечером в ее квартире на Бамбергерштрассе, когда она примеряла платья, Герда Гёца вдруг осенило. Слишком много платьев, и слишком они роскошные; трудно поверить, чтобы их оплачивала какая-нибудь кинофирма. Пока не ушла портниха, он сдерживался и подавал снисходительные реплики. Лисси, вся в ядовито-желтых блестках, золотоволосая, яркая, великолепная, вертелась между тремя зеркалами на обтянутых шелком стройных ножках и только роняла накрашенным ротиком:
— Картинка! Недаром обо мне нынче все говорят!
Едва они остались вдвоем, он разразился оскорбительными намеками. Ему точно известны ее истинные заработки в кино. И пусть не морочит ему голову. Ведь откуда-то берутся эти деньги. Он все прекрасно понимает.
— Ты опять начинаешь? — не растерялась Лисси и сама перешла в наступление.
С такой шикарной женщиной надо быть щедрым, либо уж помалкивать. Это из-за нее он сбился с пути? Скажите пожалуйста! Раз-другой метал банк, спекульнул кокаином — и даже тут спасовал.
— Сказать кому-нибудь, никто и не поверит, что ты так глуп.
Куда девался милый ротик! Но друга своего она все-таки любила и потому тут же похвалила его природные данные.
— Глянь-ка на себя: франт, каких мало, морда дерзкая!
Во время нежнейшего примирения Лисси наконец убедила Герда Гёца, что он должен доверить ей свою судьбу. И не сметь ревновать к ее знакомым, которые берутся ему помочь!
— На твою священную честь, глупыш, никто не покушается, — сказала она и похлопала его по щекам наманикюренными ручками. После чего они отправились на Мотцштрассе.
В баре «Павлин» оказалось, что Лисси ожидал какой-то коренастый господин бульдожьей породы. Его звали Стэрни.
Герд Гёц, едва услышав это имя, вставил монокль. У Стэрни глаза налились кровью. Так и сидели они, застыв, стараясь не глядеть друг на друга.
— Да что это с вами?
Ах, вот оно что! Стэрни был рядовым у Ракова, об этом они и вспомнили.
— Уж если я тебя знакомлю с деловым человеком и он может быть тебе полезен, так ты наверняка в свое время засадил его в отхожее место.
— Отхожее место! — проворчал Стэрни. — В сравнении с тем, куда засадил меня обер-лейтенант Раков, отхожее место сущий рай — не хуже этого бара. — И Стэрни обвел рукой зал, где они сидели. Повсюду искусственный цветной мрамор и освещенные изнутри, словно опаловые, столики.
— Вам, я вижу, это только на пользу, — решила Лисси.
Однако Стэрни без всякого удовольствия вспоминал о польской зиме, особенно, как по приказу обер-лейтенанта Ракова он целый день простоял по колено в снегу, привязанный к кольям ограды.
— От этого всю жизнь в сердце свербит.
На что Герд Гёц, в нос:
— Вы слишком дорожили своей драгоценной шкурой. Зато сейчас, кажется, преуспели в спекуляции.
Теперь обрел уверенность Стэрни.
— Я удачливый коммерсант. А кто сидит на бобах и злится, считает меня спекулянтом.
Чтобы как-нибудь спасти положение, Лисси приказала капельмейстеру играть шимми и танцевала с
