руководствуясь чем-либо иным, кроме собственной выгоды? Ведь удерживая налог из заработка рабочих сразу, а возвращая его государству лишь спустя два месяца, уже использованным и обесцененным инфляцией, мы и смогли довести это государство до ручки именно потому, что постоянно держали его под высоким давлением национально-патриотических страстей. Как только Германия окажется у нас в кармане, дело пойдет! — Глаза начальника отдела по парламентским делам излучали теперь сияние.
Не менее ярко фосфоресцировал и ум начальника отдела пропаганды — генерала бывшей ставки верховного командования.
— Блеф! — гаркнул он командирским голосом. — Блеф и ловкость рук — больше ничего, и я гарантирую любой успех. Кто вдохновил среднее сословие на восстановление? Мы. На трестирование по вертикали? Мы. На создание хозяйства вместо государства? Мы. На его вступление, по собственной же воле, на ниву инфляции? Мы. Он, — кивок в сторону лестницы, — загнал себя до смерти из чистого энтузиазма. — И они взглядами слегка приласкали труп.
Начальник отдела пропаганды продолжал:
— Среднее сословие отдало все, что имело. Мир праху его. Ну, а теперь пусть вкалывают! Черед за рабочими. Для нас они обязаны расстаться не только с заработком, но и с гораздо большим. Двадцатичасовой рабочий день! Это же целое состояние! Капитал, величайший в мире! Внушить им, что они должны отдать его, выдать на-гора, подарить! Иначе — крах и крышка! Вот моя стратегическая идея. И я осуществлю ее во что бы то ни стало или пущу себе пулю в лоб. Быть немцем — значит идти на все. — И генерал закурил новую сигару.
Теперь заговорил начальник социального отдела.
— Мы достигли пока всего-навсего шестидесяти тысяч самоубийств в год, — с горечью произнес он. — На общественные средства — как отечественные, так и иностранные — живут двадцать миллионов. Всё еще живут, хотя их право на жизнь уже давно перешло к нам — к нам, господа! Спрашивается, может ли какая-либо пропаганда добиться, чтобы все они покончили самоубийством? А ведь это — те самые двадцать миллионов, которым даже наш известный пацифист заявил, что им пора на тот свет. И мы на деле покажем, им, что для них это — наилучший выход. Отменить расходы на социальные нужды!
— Уменьшить оклады! — бросил начальник отдела экономии. — Сократить число служащих!
— Прекратить расходы на культурные цели! — потребовал начальник отдела культуры.
— Упразднить жизнь, — заключил начальник социального отдела. При столь уже крупных своих заслугах он все еще сохранял юношески прелестное лицо. Жесты его были не без претензии на благородство. Впечатление портила только акулья пасть. — Упразднить жизнь, — повторил он, решительно щелкая ею. — Мы — хозяйство. И жить должны не люди, а хозяйство. Сохранить следует не жизнь, а субстанцию. Перед нами одна проблема: продержаться, не потеряв своего значения и сконцентрированного капитала, пока не перемрет с голоду столько народу, что остаток будет в самый раз для нашей системы. А система — это мы! Мы — вот единственная идея!
— Немецкий идеализм выглядит далеко не так, как его представляли себе литераторы, — мечтательно произнес начальник отдела пропаганды.
Наконец и из сизого облака дыма тоже донесся гнусавый голос:
— Сконцентрировать национальное богатство, — в наших руках, разумеется, — мы можем только вопреки государству. Мы — или государство. У нас власть, а оно пусть платит. Это нынешнее государство не заслуживает лучшей участи, как расплачиваться за нас. И знаете ли, господа, кто повытряс из него больше всех? — Тут облако рассеялось, и из него выглянуло резко очерченное благородное лицо старого государственного мужа. Подмаргивая, он длинным перстом указывал на собственную грудь.
«Сейчас коллега по иностранным делам чуточку приоткроет свои досье», — с напряженным любопытством предвкушали начальники отделов.
— Так вот, где-то когда-то была оккупация. Бог мой, да где ее нынче нет. Впрочем, мы заранее говорили, что она не самое худшее. Итак, враг оккупирует нас. Не прошло и трех месяцев, как мы все-таки почувствовали это. Надо что-то предпринимать! Не долго думая, беру в оборот нашего восточного акционера. Пусть нажмет на своего южного компаньона, чтобы тот взял на себя посредничество в переговорах с нашим западным контрагентом. Сугубо конфиденциально, внутренняя услуга. И что же, думаете, нам ответили? Но лучше умолчу. Здесь не место. Всё, больше мы никакой заинтересованности не проявляли. Почему, догадываетесь сами. А тем временем государство платило за нас зарплату нашим рабочим. Патентованное средство! Зачем мешать кому-то, в особенности государству, платить за тебя! — И облако снова сгустилось.
Начальники отделов подавили ухмылку и не без опаски повернули головы к лестнице. Но она была пуста — подслушать мог бы только труп среднего сословия. Начальник отдела культуры не утерпел.
— Ну, тогда и я расскажу вам один анекдот! — произнес он на каком-то немыслимом диалекте. — Неподалеку отсюда есть один научный институт по углю. Куда ни плюнь — сплошь люди чистой науки. Им жевать нечего, а они об одной науке думают.
— Ваш анекдот, коллега, с довольно длинной бородой.
— Погодите! Так вот, эти чудаки доперли, что может дать бурый уголь. Даже и не поверите, чего только в нем, оказывается, нет! И тогда, господа, мы разом всё скупили. Все залежи бурого угля на земле. Прибыль — верный миллион марок золотом в год. Благодаря этим типам. А им, чтобы сохранить свой институт, нужно всего-то семьдесят тысяч, которых у них, ясно, нет. И какой же фортель я тут выкинул, как думаете? Бог свидетель: приказал нашему центральному органу в Берлине тиснуть статью, что вот, мол, весьма заслуженный научный институт погибнет, если государство немедленно не даст ему семьдесят тысяч марок. А заголовок: «Позор культурной нации!»
Все беззаботно и от души захохотали. Наступило время подниматься. Но тут начальник отдела пропаганды, возревновав к успеху своего коллеги, рассмешившего всех, открыл в стене дверцу, и из громкоговорителя сразу же зазвучал голос: «У меня — простые мысли и простые цели. Я — человек обыкновенный, в политике не разбираюсь. Предприимчивый коммерсант — вот кто я такой, олицетворение германской демократии. Мне все нипочем. Я — Кобес».
Голос становился все громче, стал ритмичен, как церковное песнопение. Господа в глубоких кожаных креслах подпевали: «Кобес не обжирается, Кобес не напивается, Кобес не пляшет, Кобес не блудит, Кобес двадцать часов в сутки трудится».
— Кобеса не существует, — пропел в тон начальник отдела по национально-патриотическим делам. А когда все дружно запротестовали, с раздражением заявил: — Никакого Кобеса на свете нет. Он — миф, выдумка, персонификация сил природы, как, скажем, бог солнца. Народ и по сей день обожает такие штучки. Темное это дело, ваш Кобес! — В ответ на новые протесты бросил: — А сами вы его видели? То- то! — и засим удалился.
— От этих национально-патриотических дел поневоле станешь нервным, — заворчали все, недовольные, — червь сомнения закрался в их души.
А радиоголос гремел: «Работать! Вы должны работать намного больше! Не ради денег, нет, а ради дела! Ведь и Кобес работает не только ради денег. Разве художник рисует картины, композитор сочиняет музыку ради денег? Стремление творческой личности к созиданию — вот что такое Кобес. Вот я каков». И голос, твердый и суровый, как сама судьба, не переводя дыхания, потребовал, чтобы нация была готова к тому, что еще не менее трех лет людям придется умирать с голоду. «Когда терпит нужду все общество, должен приносить жертвы каждый!» А тем временем начальники отделов рассказывали друг другу о своих встречах с реальным Кобесом, но ни один не верил другому. Под конец они расстались без особо дружественных чувств. Выходя, каждый громко хлопнул дверью.
Оставшийся в одиночестве радиоголос продолжал вещать: «Уже в тысяча девятьсот четырнадцатом году состояние Кобеса оценивалось в сто миллионов золотых марок. Как и все крупные промышленники, за время войны он его приумножил».
В эту минуту одна из многих дверей отворилась, из нее вышел маленький человечек, а из лифта появилась крупная дама.
Маленький человечек — он был подчиненным начальника отдела пропаганды — направился к дверце в стене, чтобы прикрыть ее. Увидев даму, он замер; поднятые руки его затекли, и он пошевелил растопыренными пальцами. Дама же, даже не взглянув на маленького человечка, целеустремленно
