— Я учитель! А этот малый заслужил наистрожайшую кару. Исполните же свой долг, дабы преступник не избег правосудия!
— Бог ты мой, да вы, видно, собрались сделать из него котлету. Как, вы говорите, его зовут? У меня плохая память на имена. И как он выглядит?
— Лицо желтоватое; лоб, можно сказать, широкий, и он его так высокомерно морщит, и на лоб, можно сказать, спадают черные пряди. Роста среднего, а движенья у него какие-то небрежные и гибкие, в чем, конечно, выражается разнузданность чувств…
Гнус жестом дописал картину. Ненависть сделала из него портретиста.
— Ну и?.. — спросила артистка Фрелих, двумя пальчиками дотронувшись до уголка губ. Но Ломан уже стоял перед ее глазами.
— Он — суммирую — довольно-таки фатоват и вдобавок еще вводит людей в заблуждение, заставляя их полагать, что его меланхолические и небрежные повадки — нечто врожденное, а не следствие презренного и недостойного тщеславия.
Она прервала его:
— Хватит! Рада бы вам служить, да об этом мальце мне сказать нечего.
— Вдумайтесь! Дальше!
— Увы! — Она состроила гримасу.
— Я знаю, что он был здесь; тому имеются доказательства!
— Ну, значит, вы все равно его застукаете, что тут разговаривать.
— У меня в кармане домашняя тетрадь Ломана; если я вам ее покажу, вы не сможете больше отпираться… Так как же, показать, фрейлейн Фрелих?
— Умираю от любопытства.
Он сунул руку в карман, вытащил ее, ничего не захватив, краска залила его лицо, — еще раз собрался с силами… Она читала стихи Ломана, запинаясь, как ребенок читает по букварю, и вдруг вскипела:
— Нет, это, ей-богу, низость. «Коль в интересном положенье…» Посмотрим еще, кто раньше окажется в интересном положении. — Потом задумчиво добавила: — А он не так глуп, как я думала.
— Вот видите! Значит, он вам знаком!
Она быстро поправилась:
— Кто вам сказал! Э, нет, милашка, меня не поймаешь!
Гнус кинул на нее язвительный взгляд. И вдруг топнул ногой: столь беззастенчивая ложь вывела его из себя. Не подумавши, он и сам соврал:
— Уж я знаю, я его видел!
— Тогда все в порядке, — спокойно ответила она. — Во всяком случае, теперь меня разобрала охота с ним познакомиться.
Она неожиданно наклонилась, так что ее грудь коснулась его плеча, легонько провела пальцем у него под подбородком, дотронулась до плешивого местечка в бороде и вытянула губы, как сосунок.
— Представьте его мне, идет?
И не удержалась от смеха: лицо у Гнуса было такое, словно эти тонкие пальчики сдавили ему глотку.
— Да, ваши гимназисты шустрые ребята. Наверно, оттого, что у них такой шустрый учитель.
— Который же из них вам, так сказать, больше нравится? — со страшной тоской спросил Гнус.
Она отодвинулась, и лицо ее без всякого перехода вновь приняло смиренное и благоразумное выражение.
— А с чего вы взяли, что мне вообще нравится кто-нибудь из этих дурачков? Ах, если бы вы знали… Ей-богу, я бы отдала всех этих вертопрахов за почтенного человека, в зрелых годах, с добрым сердцем и практической сметкой, у которого не одни только развлечения в голове… Ну, да что вы, мужчины, в этом понимаете, — не без грусти добавила она.
Вернулась чета толстяков. Жена, еще не отдышавшись, поинтересовалась:
— Ну, как он себя вел?
Рояль опять заиграл.
— Пора и за работу. — Артистка Фрелих накинула на плечи шаль и стала еще пестрее.
— А вас уж, наверно, домой тянет? — спросила она. — Ничего удивительного, у нас тут не райские кущи. Но завтра вы должны прийти; ваши гимназисты, того и гляди, опять набезобразничают. Ну, да вы и сами это понимаете.
И ушла.
Гнус, окончательно сбитый с толку этим неожиданным заключением, не возражал. Артист открыл двери.
— Идите за мной следом, и все обойдется спокойно.
Гнус поплелся за ним по свободному проходу, которого он раньше не заметил. За несколько шагов до двери артист круто повернул назад. Гнус еще раз увидел промелькнувшие в глубине зала обнаженные руки, плечо, над дымом и гамом посреди пестрого вихря взблеснул ярко освещенный кусок нагого тела… Вынырнувший откуда-то хозяин с пивом крикнул:
— Доброй ночи, господин профессор! Не забывайте наше заведение! Милости просим!
В подворотне Гнус помешкал, стараясь очнуться. Под действием холодного воздуха ему уяснилось — не выпей он вина и пива в неурочный час, всей этой истории бы не было.
Едва выйдя из ворот, Гнус отпрянул: к стене жались три фигуры. Он скосил на них глаза из-под очков — да, это были Кизелак, фон Эрцум и Ломан.
Он круто повернул; позади него слышалось пыхтенье, явно негодующее; так пыхтеть могла только самая широкая из трех грудей — грудь фон Эрцума. Затем раздался скрипучий голос Кизелака:
— В доме, из которого кто-то сейчас вышел, царят гнуснейшие нравы.
Гнус вздрогнул и заскрежетал зубами — от ярости и страха.
— Я вас в порошок сотру. Завтра обо всем — так сказать — доложу директору.
Никто не отвечал. Гнус снова повернул и крадучись ступил несколько шагов среди зловещего молчания.
Потом Кизелак медленно проговорил три слова. У Гнуса за это время трижды пробежали по спине мурашки:
— И мы доложим.
Глава пятая
Ломан, граф Эрцум и Кизелак гуськом прохаживались по залу. Когда они поравнялись с эстрадой, Кизелак пронзительно свистнул.
— В каталажку! — скомандовал он, и они протиснулись в артистическую.
Толстуха что-то чинила.
— Ну? — сказала она. — Куда это вы подевались, молодые люди? Нас тут развлекал ваш учитель.
— Мы с ним не знаемся, — объявил Ломан.
— Почему так? Очень образованный человек, а главное, ничего не стоит обвести его вокруг пальца.
— Ну и обводите!
— Да что вы, смеетесь, я-то тут причем? Хотя кое-кому из нас…
Она не договорила, потому что Кизелак пощекотал ее под мышками, предварительно убедившись, что никто их не видит.
— Полегче, полегче, мальчик. — Она сняла пенсне с кончика носа. — Попадетесь на глаза Киперту, уж он вам покажет.
— А разве он кусается? — спросил Кизелак, не меняя позы. В ответ она таинственно кивнула, словно убеждая ребенка, что домовой и вправду существует.
