Он был добр от природы и старался не поддаться гневу, но все в нем требовало сейчас мести – требовало сосредоточенно, настойчиво, неотступно. Мести всем. Всему. Всей жизни. Самой жизни.
Он шел по какому-то очередному коридору, задыхаясь и вытирая обильный пот. Впереди послышались голоса, открылась дверь. Еремеев вовремя прижался к переборке, затаился. Вышли двое, мужчина и женщина. Он что-то говорил – тихо, нежно. По голосу Еремеев узнал штурмана. Они, к счастью, направились в другую сторону и не заметили его.
Когда они скрылись за поворотом, Еремеев юркнул в отворенную дверь. Огляделся.
Это была каюта. Несколько приборов на стенах. Небольшой беспорядок. Стол. На нем – зеркальце. И еще какой-то предмет.
Еремеев не помнил, как называется этот предмет, но знал, для чего он предназначался… Предмет был средством мести. И если Еремеев чувствовал обиду на жизнь, то теперь он мог поступить с нею, как хотел. Мог напугать. Мог даже…
А жизнь, словно издеваясь над ним, все туже сжимала пальцы на его горле. Ему нужно было, нужно, нужно – счастье, счастье, счастье!
Ничего, сейчас он ей покажет.
Дверь оставалась открытой. Еремеев услышал шаги. Мерные, увесистые. На этот раз они приближались.
Он поднес предмет к груди и нажал кнопку.
Штурман Луговой всегда заботился о своем флазере. И пока Инна приводила себя в порядок, успел зарядить его батарею. Но, оглушенный счастьем, забыл оружие на столе, исправное и готовое к действию.
– Но ведь надо беречь наш мир, – сказал инспектор терпеливо.
– А мне все равно, – буркнул писатель, – от чего мы помрем: от аварии или от тоски.
Ему все было до чертиков безразлично. Все равно, толку никакого. Был написан роман – и того не осталось. Ему больше ничего не хотелось: не хотелось писать, не хотелось славы, есть тоже не хотелось, и хотя запрет на любовь был отменен, ему даже глядеть не хотелось в сторону женщин.
– А закон? – спросил инспектор. – Закон!
– Чихать я на него хотел, – на этот раз ответил уже Карачаров.
– На закон?
– На закон, на вас, на все на свете. И на себя тоже.
Петров почувствовал, что силы оставляют его и становится жутко. Все равно было этим людям – жить, не жить…
– Но ведь совершено преступление! – воззвал он, чувствуя, насколько смешным выглядит. – Преступник должен быть наказан!
Снова было молчание, которое нарушил Истомин.
– А давайте и в самом деле убьем его! – проговорил он задумчиво. – Он мне надоел, и у него скверный характер. Самое лучшее, я думаю – убить.
Инспектор, нахмурившись, сказал:
– Я думаю, мы должны говорить серьезно.
– А я серьезно, – сказал писатель. – Кинуть в утилизатор, и все. И наделать из него пуговиц.
– Почему пуговиц? – в отчаянии спросил Петров.
– В самом деле, почему? – спросил Истомин. – Понятия не имею. Наверное, какая-то сложная ассоциативная цепь.
– Опомнитесь!
– Вот возьму однажды что-нибудь потяжелее, – с угрозой сказал физик, – и разобью тут все вдребезги. Увидите.
И, как будто он уже начал приводить угрозу в исполнение, за дверью салона послышались громкие удары.
Это были тяжелые шаги, размеренные, не похожие на поступь кого-либо из обитателей Кита. Дверь отворилась рывком. Робот вступил в салон. Люди невольно вскочили. Вблизи робот был устрашающ. Он мог раздавить человека, просто притиснув его к переборке. Едва уловимый запах нагретых полимеров, исходящий от робота, показался всем отвратительным.
На руках робот нес тело Еремеева. Он остановился, раздалось хрипение. Робот говорил что-то, но до людей доносился лишь невнятный скрежет. Никто не понял и не ответил. Тогда робот положил труп перед инспектором. Повернулся. И снова отворилась дверь. Вошел Нарев. Бог роботов был невесел. Он поглядел на присутствующих и развел руками.
– Ну вот, – сказал он. – Им я больше не нужен. А вам?
Инспектор растерянно моргнул, не найдя, что сказать.
– Что же это? – пробормотал он после паузы.
– Даже не начало конца, – бодро ответил Нарев. – Просто конец.
Взглядом он искал Милу, и только сейчас увидел и ее, и труп Еремеева; полузаслоненная столом, женщина стояла на коленях, уткнувшись лицом в грудь Еремеева и ее щека была в крови. Нарев вздохнул.
– Конец, – повторил он, и бодрости больше не было в его голосе.
Глава восемнадцатая
Они опустили тело в утилизатор без речей, в молчании, за которым у каждого стояло свое. Дверца, глухо стукнув, закрылась за ним, вспыхнул индикатор. Ждать пришлось недолго: утилизатор действовал быстро. Потом инженер включил синтезатор, куда поступили атомы, из которых состояло недавно тело Еремеева. Синтезатор подверг их необходимым преобразованиям и сформовал небольшой, но достаточно тяжелый шар. Руководствуясь древними предрассудками люди пожелали, чтобы шар был золотым, а синтезатору было все равно, какие элементы создавать из имеющихся частиц. И возник шар, тело наиболее совершенной формы; после недолгих размышлений его поместили в салоне, на специально изготовленном постаменте.
Мила в этом не участвовала: ей было плохо, она лежала в каюте, оглушенная транквилизаторами. Администратор был где-то заперт – Петров не говорил, где; Вера больше не показывалась среди пассажиров. Но и остальные в конце концов чувствовали себя достаточно скверно и, покончив с печальной необходимостью, проспали чуть ли не сутки – без обеда, ужина и завтрака. Зато, проснувшись, отдохнувшие граждане Кита почувствовали сильное желание пообедать. Но сделать это им не удалось.
В этот день массивные фигуры роботов появились сразу у многих дверей. Роботы ничего не предпринимали; просто не пропускали людей. Инженер Рудик покинул свой пост, чтобы участвовать в печальной трапезе вместе с пассажирами. Назад, в энергодвигательный корпус, инженер попасть не смог. Роботы охраняли трюмы и туристскую палубу. Капитан, проснувшись в своей каюте, не сумел проникнуть в центральный пост и был доставлен роботами в салон. Штурман, неожиданно для большинства людей, оказался в каюте Инны; там ему и пришлось остаться. Под, охраной была и палуба синтезаторов, источник всего насущного, в том числе и пищи. Неудивительно, что обеда не было.
Это было неожиданно. Конечно, роботы и до этого попадались на глаза людям и в последнее время – часто. Но на них как-то не обращали внимания: интересы роботов и их жизнь (если это слово применимо к ним) нигде не пересекались с интересами и жизнью людей, а люди обычно дарят вниманием лишь то, что имеет к ним непосредственное отношение. Роботы могли часами стоять где-нибудь – в коридоре, в отсеке, на площадке лифта, – не шевелясь, не издавая ни звука, так что трудно было сказать, включены они или нет, воспринимают ли окружающий мир или целиком погружены в себя. К ним привыкли, как к предметам обстановки, как на Земле и планетах, где они постоянно были на глазах, выполняя самую разную работу. Но, видимо, интересы роботов и людей лишь казались параллельными, нигде не пересекающимися; в конце концов они пересеклись, как в неэвклидовой геометрии, а пересекшись, крест-накрест перечеркнули и то немногое, что еще оставалось у людей.
Люди сидели за столом. Парящие автоматы не появлялись. Играла музыка, обычно сопровождавшая обеды, и от этого еще больше хотелось есть.
– Кажется, – нарушил молчание капитан, – нам предстоит умереть с голода.
Кое-кто пожал плечами – и только.
