Вот он мой столб. Сектор обзора сужается градусов до десяти, перед глазами колышется багровое марево, ясно различаю только его, мой столб, во всем мире нет больше никого и ничего только я и он.
— Убей его!
Громовой голос из пустоты клокочет и вибрирует от ярости, ввинчивается прямо в мозг, заставляя мучительно сжиматься и так предельно напряженные мышцы.
— Убей его!
Накал ненависти в голосе так силен, что меня начинает трясти, вот-вот изо рта польется пена, как у бешеного пса.
— Рраа!
Штык впивается в резину и глубоко входит в дерево на том уровне, где у врага должно быть горло. Привычный отработанный рывок вверх-вниз и назад высвобождает застрявшую сталь.
— Добей! — беснуется голос.
Короткий, почти танцевальный подшаг, и приклад автомата обрушивается на «голову» врага сбоку, туда, где должен быть висок.
— Семь, тридцать восемь, время по последнему, — буднично без всяких эмоций сообщает голос. — Есть норматив на «удовлетворительно».
Внезапно ослабшие ноги отказываются держать мое тело, и я медленно оседаю, крепко обнимая только что убитый мною столб.
— Понимаешь, сейчас армия в полном загоне, продали, предали и разворовали все, что только можно. Но, поверь мне, это не потому, что мы такие плохие и бестолковые. Это политика, и идет она сверху, кто-то имеющий реальную власть и деньги отчаянно не хочет, чтобы мы оставались реальной силой, способной решать свои задачи. Посмотри вокруг, пока мы пластались и лезли из кожи вон, недосыпали и недоедали на службе, другие более хитрые и ловкие неплохо устроились в жизни и теперь открыто смеются над нами. Не понимают только, что их благополучие вопрос времени, не станет нас, и придет бородатый мужик с автоматом. А с ним не договоришься, ему не отмусолишь взятку и не отмажешься с помощью адвоката. У него есть автомат, а у тебя нет, зато у тебя есть квартира, машина и счет в банке, а у него нет. И если тебя не защищает твоя армия, которую ты сам помог растоптать, то итог вашей встречи, по-моему, вполне ясен.
Девушка зябко передернула плечами, на миг представив, что мрачное пророчество ее друга сбылось.
— Ты все правильно говоришь, но объясни, почему именно ты должен за копеечные деньги рисковать своей жизнью? Ты уже достаточно прослужил, отдал «священный долг», наверное, пора и о себе подумать. Ты же умный, молодой парень, многое знаешь и умеешь, тебя в любую фирму возьмут на работу не задумываясь. И это будет нормальная работа с выходными не раз в месяц, а каждую неделю, с нормированным рабочим днем и достойной зарплатой. Пусть теперь другие отдуваются.
Парень в ответ только усмехнулся углом рта.
— Отдуваются — это ты хорошо сказала. Проблема в том, что мы не отдуваемся, а делаем то, что должны, и не какой-то определенный срок, а до тех пор, пока можем. Сегодня плюну и уйду я, завтра Сашка с третьего батальона, потом еще кто-нибудь, а потом не останется никого. А ведь наша профессия — хранить и защищать. Кто же будет это делать? Никто? Вот тогда и явится мужик с автоматом. А мы ведь защищаем не только быдляк, прожирающий ворованные бабки и с хохотом тычащий в нас пальцем, этих как раз не жалко. Есть ведь еще миллионы людей, хороших и не очень, молодых и старых, которые просто хотят жить в мире и покое. Они слабы и неумелы, они не могут убить врага и отстоять свой дом, а мы можем нас этому очень хорошо научили.
— Не понимаю, как можно так возвеличивать профессию, смысл которой в том, чтобы больше и лучше убить людей? Быть своего рода узаконенным киллером…
— Это ты сейчас не понимаешь, потому что живешь в своем спокойном и тихом мире, в котором никто не может сделать тебе столько зла, что за него нужно убить. Когда я шел в военное училище, о перспективе стать узаконенным убийцей тоже не задумывался. Первый раз я кое-что на эту тему понял только в конце первого курса. Тогда у нас шла тренировка по рукопашному бою, и инструктор сказал интересную фразу: «Наша профессия — убивать людей, и я попытаюсь научить вас делать это наиболее эффективно». Не известно как оказавшийся в спортзале замполит, сразу вскинулся, мол, не людей мы должны убивать, а врагов. Инструктор молча покивал соглашаясь. А потом тихо пробормотал, глядя куда-то вдаль: «Враги, они тоже люди…» Замполит сделал вид, что не услышал. Так вот, наш инструктор был советником на войне в Мозамбике и попал к нам после ранения, а замполит, как закончил наше же училище, так в нем и остался служить и ничего другого не знал и не видел.
Девушка промолчала, но подвинулась ближе к парню и положила голову ему на плечо. Тот, казалось, ничего не заметил. Он вспоминал и говорил больше для себя, чем для слушательницы. Просто облекал в слова мысли и образы, всплывающие в памяти.
— Первый раз я увидел смерть на третьем курсе. Кто-то может назвать это убийством, кто-то казнью, все зависит от того с какой стороны смотреть. Курсантами мы часто ходили в караул на гарнизонную гауптвахту. А там сидел очень разный контингент, от обычных дисциплинарников, любителей выпить, погулять и подерзить начальству, до настоящих преступников, совершивших серьезные преступления. Мы их охраняли, возили в суд и на следственные эксперименты. Вот и в тот раз мы должны были отконвоировать в суд солдата с танкового полка, который дезертировал из армии, два месяца бродяжничал и за это время успел нацеплять себе несколько уголовных статей. Не скажу точно, что там был за букет, вроде несколько краж и грабеж. Но самым главным была попытка изнасилования несовершеннолетней девушки, в этот момент его и взял ментовской патруль оказавшийся неподалеку. По всем правилам с такими тяжелыми статьями он должен был сидеть в СИЗО, а не у нас на губе, но почему-то его определили к нам. И нашему караулу выпало везти его в суд. Я был старшим конвоя, а со мной еще два парня: Алекс — здоровый, жесткий мужик, разрядник по рукопашке, и Дегустатор — полная его противоположность, рыхловатый, заплывший жирком, добродушный…
Такой мерзкой погоды не было давно. Вообще недолюбливаю позднюю осень, за общую унылость, постоянную слякоть и грязь, а если к этим прелестям добавляется еще пронизывающий до костей сырой ветер и всепроникающая холодная морось, сыплющаяся с неба, то погоду иначе как мерзкой не назовешь. Покрытый тентом армейский «шишарик» фыркнув напоследок простуженным мотором, тормознул около здания прокуратуры. Всё, приехали. Я в каком-то заторможено-вялом оцепенении наблюдаю за тем, как Дегустатор неуклюже переваливается через борт. Вот его ботинки глухо стукают об асфальт. Я киваю Алексу, давай мол. Говорить лень, двигаться тоже. Алекс грубо, так что тот падает на колени посреди кузова, толкает в спину сидящего рядом с ним «ареста».
— Выходи, урод! Твоя остановка.
В ответ ему достается злобный и одновременно затравленный взгляд подконвойного.
«Арест» еще тяжелее, чем Дегустатор преодолевает закрытый борт кузова. Его руки стянуты хитрой самозатягивающейся петлей брючного ремня, что не слишком положительно сказывается на гимнастических способностях. Дегустатор, стоящий внизу, даже не думает как-то помочь арестанту, его скорее забавляют неловкие попытки последнего не спикировать с борта мордой вниз. Наконец шлепок упавшего тела и сдавленный матерный всхлип извещают нас с Алексом о том, что подсудимый рядовой Российской армии Горшков достиг поверхности земли. Пора и нам. Черт, как не хочется. В мозгах полнейшая апатия, сейчас бы завалиться на топчан под теплый бушлат и спать, спать, спать… Чертова осень.
За машиной вдруг начинается непонятная возня, доносится хлесткий звук удара. Я еще не успеваю сообразить, чтобы это все могло значить, как по ушам бьет крик Алекса: «Арест бежит!». Одновременно его сильное тренированное тело взмывает над бортом в почти балетном прыжке. Осенняя расслабленность сыграла со мной злую шутку, я реагирую на случившееся с опозданием секунды на две, плюс изначально сидел в глубине кузова. Когда я спрыгиваю на асфальт, «арест» уже метрах в пятидесяти, несется по улице не разбирая дороги и всё увеличивая скорость. Алекс отстает метров на двадцать, но уверенно сокращает дистанцию. Боковым зрением фиксирую Дегустатора, тот тянет с плеча автомат и в полголоса цедит сквозь зубы уставную формулу: «Стой, стрелять буду!». Не отвлекаясь на него, проскакиваю мимо и несусь,
