Вдруг оказалось много времени. Все время сделалось свободным. Стало даже как-то непонятно – куда его девать, если его так много.
Тем более, что время, похоже, вообще перестало идти, а стояло на одном месте. А если уж совсем точно,. то не стояло, а лежало.
Лежало оно на кровати – массивной, деревянной, скрипучей. Раньше казалось, что такие если и сохранились, то разве что в музее каком-нибудь – в историческом, возможно, или бытовом, если такой существовал, конечно, в каком-нибудь сурганском переулке: на больших улицах таким заведениям не место, это совершенно ясно. Но тут эта кровать, несомненно, существовала, и, по-видимому, именно ее готовность сварливым скрипом отозваться на всякое движение и заставляла время хранить, по возможности, полную неподвижность.
Двигаться, кстати, было достаточно больно. Так что неподвижность оказывалась в немалой степени вынужденной. И скрип кровати можно было воспринимать как строгий окрик: 'Опять вертишься? Сказано же было: лежать неподвижно! Вот вылечат тебя, тогда хоть бегай, хоть опять падай – твое дело…'
Кровать была единственным существом, с которым можно было хоть как-то разговаривать. Больше никто здесь ни слова по-свирски не понимал. Когда старуха (такой она казалась в царившем здесь полумраке) подходила – с той поры, как Сури пришел в себя, уже четыре. раза, – то бормотала что-то совершенно непонятное, одновременно делая руками широкие, округлые движения, вовсе не обращаясь к лежащему; странно, но после каждого такого визита он чувствовал себя все лучше и лучше. Физически, однако, чем дальше отступала боль, тем хуже ему лежалось: слишком уж много оказалось поводов для беспокойства, и не беспокойства даже, а серьезного волнения.
Прежде всего Сури никак не мог разобраться со своей памятью. Она наотрез отказывалась отвечать на самые простые вопросы. Где он находится? Как попал сюда? Откуда? Что за люди иногда возникают в этом помещении? На каком языке разговаривают друг с другом, если это вообще язык? Да и кто он сам, в конце концов?
Когда женщина снова подошла к нему и на этот раз не ограничилась бормотанием и жестами, но и заставила его выпить из глиняной кружки что-то отвратительное – горько-соленое и обладающее каким-то болотным запахом (он покорно выпил, напрягая все силы, чтобы его не стошнило), Сури решился, наконец, и, быстро, пока не перебили, задал ей все эти вопросы, в глубине души надеясь все же на ответ. Старуха только покачала головой и проговорила что-то очень короткое, что Сури принял за отрицание; то ли она и вправду не знала свиры, то ли отвечать ей не хотелось или нельзя было. Тогда он сделал движение, чтобы встать с кровати; старуха проявила неожиданную силу, нажала ладонями на его плечи и вернула на место, при этом проговорив что-то очень строгим голосом.
Из этого Сури сделал только один вывод: что хотя бы интонации в этом языке соответствовали его родным. Однако легче ему не стало.
После этого ему захотелось спать – наверное, в зелье было какое-то усыпляющее средство. Сну он не противился: откуда-то помнилось, что во сне быстрее выздоравливают. А что у него со здоровьем что-то не то, он понимал и без старухиных объяснений.
Сури уже находился в неопределенном состоянии между сном и явью, когда сознание еще воспринимает окружающее, но одновременно ощущает и свое присутствие в каком-то другом мире, вдруг он стал видеть что-то, что показалось ему очень знакомым и в то же время странным. Прежде всего то была Онго – такая, какой она была в день начала войны, но оставалась собой лишь секунду-другую, а затем превратилась уже , в мужчину с неприятным голосом, высоким и хриплым. Она (или он?) легко подняла Сури на руки и швырнула куда-то вниз с огромной, как оказалось, высоты. Но летел он не один: остальные разведчики (ему откуда-то было совершенно точно известно, что это именно разведчики), наверное, тоже падавшие, взявшись за руки, закружились вокруг него хороводом. А земля все приближалась, и никто не сделал ни единой попытки помочь ему, спасти его… И он ударился о твердую землю правым боком, очень больно. Так больно, что пришлось проснуться и с облегчением понять, что это лишь приснилось… Да нет, не все.
Новая боль, например, не приснилась. Она осталась и наяву. Только происходила она не от падения на землю. Источником боли оказался обычный автоматный ствол, которым его очень невежливо тыкали в бок.
– Арук, ты что, сдурел? – вырвалось у Сури прежде, чем он понял, что ему лучше было бы промолчать.
– Ага, – сказал на дурной свире человек, разбудивший его. – Парень с равнины. Солдат с той стороны, а? Велик наш Создатель, разрушающий богатства и созидающий их из ничего!
Он обернулся и проговорил, обращаясь к другому, стоявшему у двери с автоматом на изготовку:
– Клянусь моей верой: это свир из числа тех, за чью поимку обещано вознаграждение. Потому что откуда тут было бы взяться другим? Третья дюжина улаков! За эти деньги я куплю новый дом для меня и моей семьи. А еще Арбарам наградит меня кинжалом с золотой рукояткой, с искусной ангерольской насечкой на ней и с обращением к Создателю на голубом клинке. А также объявит о глубоком уважении. Ты же будешь свидетелем того, что это именно я схватил его, я-и никто другой.
Это было произнесено, разумеется, на чистой улка-се, в манере и интонации, свойственных этому выразительному языку. Сури не владел речью гор настолько, чтобы по достоинству оценить манеру; но суть сказанного до него дошла. И, как ни странно, этого оказалось достаточно, чтобы в памяти его всплыло и заняло свои места все то, что он еще так недавно силился вспомнить.
– Ну-ка, оторви свою задницу от подстилки, – снова повернулся к нему улкас. – Хотя ты теперь мой пленник, и только мой, я обязан отвести тебя к старшине сотни, может, он захочет о чем-нибудь расспросить тебя. Быстро, не заставляй меня терять время!
За этой тирадой последовал еще один болезненный тычок.
Сури сел на кровати. Беспомощно огляделся. Встретился глазами со взглядом пользовавшей его старухи, и в следующее мгновение она решительно подошла к ул-касу, отстранив второго, что стоял за его спиной. Тот, что был у двери, сразу же направил на нее ствол автомата, но женщина не обратила на это внимания; она вела себя так, словно была уверена в своей неприкосновенности и, схватив первого из улкасов за руку, яростно заговорила, почти закричала, широко и резко жестикулируя. Вряд ли улкас понимал ее слова, но и по жестам можно было догадаться об их смысле: человек болен, он никак не может встать, вот он встанет и сейчас же упадет и будет корчиться в страшных судорогах…
Во всяком случае, именно так понял ее пантомиму Сури; но как воспринял это тот, к кому все слова и жесты и были обращены, осталось непонятным, потому что единственным его ответом оказалось резкое движение рукой, от которого женщина отлетела к противоположной стене и упала. Улкасы тут же отвернулись от нее, как бы показывая, что с женщинами они всерьез не воюют. Сури снова услышал
