солнце.
Сармиенто фыркнула от смеха.
— Это история индейцев, написанная Гарсиласо де Ла Вега, метисом знатного рода. Ее издали в Лиссабоне с разрешения святой инквизиции. Хочешь послушать кое-что оттуда? «Всюду имело место кровопролитие, пожарища в селениях, грабеж, применение силы и другое зло, которое случается, когда война сама себе предоставляет свободу».
— Что ты хочешь сказать этим, Лусия?
— Что люди все одинаковы. Если отказывать в помощи тем, кто ее не заслужил, ее не получит никто.
Англичанин пожал плечами.
— Спорить с тобою — зря время терять. А все-таки за спасенную руку я твой должник. Говори, чего ты хочешь, и я сделаю для тебя все, кроме невозможного.
Сармиенто задумалась, словно не решаясь в чем-то сознаться:
— Пожалуй, я попрошу тебя об одной услуге, но только не сейчас. И не смей смеяться над моими словами.
В ее ответе было что-то странное, ускользающее, и это не понравилось Баррету.
— Что ж, подожду покуда, но только и ты не вздумай, как обычно, издеваться и шутить. Пусть я пират, но я совсем не дурак и не потерплю обмана от ведьмы.
— Время обмана прошло. Проводи меня до главной площади.
— Зачем?
— Разве ты забыл? Сегодня канун нового года.
Шел одиннадцатый час ночи. Баррет поразился многолюдью на улицах Картахены. Горели огни, раздавался беззаботный смех. Толпа по восьми главным улицам стекалась на Пласа Майор. Англичанин стоял в полутьме, и Сармиенто стояла рядом. Затрещали петарды, чуть позже грозно и тяжело ударили пушки крепости Сан-Фелипе-де-Баррахас.
— Почему стреляют?
— Просто фейерверк.
Фонтаны искр поднимались на недосягаемую высоту, чтобы рассыпаться мелкими брызгами, медленно опуститься и угаснуть над скопищем людей, над лесом рук, над задранными к зениту лицами. В паузах между грохотом залпов слышались короткие вскрики женщин и их переливчатый смех.
Питер исподтишка наблюдал за профилем Сармиенто. На ее щеке трепетно и странно плясали багровые отблески огня. Зрачки сузились.
— Ты о чем-то хотела попросить?
— Да… Ты сумел бы убить меня, Питер? Заколоть или пристрелить? — совершенно спокойно спросила она.
Ошеломленный Баррет ответил не сразу.
— Ну, я, конечно, могу убить человека — это совсем легко. Только зачем убивать тебя, Лус? Если бы я смел такого пожелать, я бы хотел, чтобы ты вечно жила на земле. Ты моя спасительница.
— Ох, Питер! Никогда и никому не говори таких глупостей, твои слова — ересь.
— Не понимаю, почему бы не сказать правду? Когда меня подстрелил Кормик и жизнь во мне едва держалась, ты легко могла отомстить, но не сделала этого, а даже совсем наоборот — спасла меня и от смерти, и от жизни калеки.
— Ты ценишь жизнь?
— Да.
— Бывает кое-что похуже смерти. Смотри.
Баррет обернулся через плечо, повинуясь одному из тех инстинктивных побуждений, которые заставляют человека лицом к лицу встречать опасность. В полутьме, рассеянной огнями, в нарядной толпе мимолетной тенью скользнул худощавый мужской силуэт. Белая ряса, черная накидка, края одежды висели словно крылья ворона. Лица Питер не разглядел, только короткие седеющие волосы и выбритую макушку.
— Доминиканец. У нас говорят, что встретить такого монаха — плохая примета.
Испанка сердито нахмурилась, она, видимо, боролась с тем оцепенением, которое иногда мешает человеку говорить откровенно.
— Если мне будет грозить верная смерть, Питер… Мучительная смерть… Очень прошу, окажись поблизости и убей меня быстро. Тебе ведь очень легко убить.
Тронутый ее доверием Баррет грустно покачал головой.
— Боже мой, Лус! Я, конечно, обещаю все, что ты ни попросишь. Однако ты будешь жить долго, очень долго, Лус, переживешь нас обоих, и Эрнандо, и меня, а в старости окажешься чудесной мудрой сеньорой.
— Спасибо. Ты сказал очень красиво, но вот правда ли это?
Канониры Сан-Фелипе-де-Баррахас, должно быть, перезарядили пушки. Громовой треск опять разнесся над бухтой. Ночной бриз с суши принес едва заметное веяние тростниковых болот, но не разогнал духоты и не сумел помешать оглушительным звукам салюта.
Сармиенто тонкими пальцами поправила накидку на плечах.
— Я хочу уйти отсюда. Вернемся в дом.
— Как знаешь. Если захочешь, я потащусь за тобою даже и на эшафот.
— Молчи! Такие слова не приносят пользы, а только приманивают дьявола.
Баррет вернулся.
Кладка стен дома хранила прохладу. Пахло травами, деревом и немного — приправами.
Сармиенто ушла к себе, англичанин слышал, как по ту сторону двери щелкнул засов.
«Дурак я буду, если не попытаюсь».
Он быстро поднялся по ступеням и коснулся досок двери.
— Лус, отвори…
По ту сторону звонко и мелодично смеялся женский голос:
— А если я не открою, ты что, конечно же, дверь сломаешь?
— О черт! То есть, я хотел сказать, «о, нет, сеньорита». Я не сломаю дверь, но окажусь очень несчастным. Я буду делать разные глупости — например, сидеть до утра под порогом… Так ты мне точно не откроешь?
— Не могу. Я поклялась не отодвигать мужчинам засов.
— Опять этот мерзавец Ланда с его проделками. Я, пожалуй, сгорю от ревности.
— Кувшин с водою найдется на кухне, вылей его себе на макушку, а если не поможет, то вспомни, что у моей комнаты есть окно. Сейчас оно открыто.
Баррет моментально сбежал по лестнице вниз.
«До чего эти южанки любят все усложнять».
Окно второго этажа выходило не на саму галерею патио, а на гладкий участок кладки. Оно высоко и недоступно маячило светлым квадратом — там, внутри, горела то ли лампа, то ли свеча. Баррет отыскал легкую деревянную лестницу и приставил ее к стене.
Лестница оказалась коротковата, он замер в опасном, шатком положении, а потом ловко ухватился за карниз, нашел сапогом щель между кирпичами, подтянулся и перемахнул через подоконник в комнату.
Там на самом деле ровно горела лампа. Деревянное распятие чернело в нише. Сармиенто сняла свое андалузское платье и набросила его на святое изображение.
— Бог не должен видеть наш грех.
— Глупости, Лус. Какой грех в том, что ты мне нравишься? Природа и обычай не велят мужчине и женщине оставлять любовь незавершенной.
— Я испанка. Мне следовало бы ненавидеть тебя, а себя презирать за слабость к негодяю.
«Эге, да она попросту заводится, — сообразил Баррет. — Красавице хочется унизить меня и поругаться, чтобы потом помириться в постели».
