говорится, «пролезли в щелочку», которую проделали в окошке. По тени часового зафиксировали промежуток, в течение которого охранник находился на другом конце барака, и определили время, когда можно было более успешно действовать.
Туннель — путь к свободе, на Родину. Теперь лагерные трудности жизни мы не хотели замечать, нас воодушевляла работа, мечта.
А тем временем в «Новый Кенигсберг» почти ежедневно привозили военнопленных. Чтобы разместить всех, гестапо строило новые помещения. На строительство бараков каждое утро выводили несколько команд.
Участников сговора о побеге в особенности интересовала работа аэродрома, за которым можно было наблюдать из карьера, где мы грузили песок. Товарищи, возвращаясь с работы, приносили нужную информацию: на аэродроме базируются различные самолеты, к стоянкам почти вплотную подступает лес... Внимательно изучали мы друг друга, использовали для этого и врача Воробьева. У него был опыт превращать здоровых в «больных». Таким способом ему удавалось ежедневно оставлять в лазарете двух товарищей, расчищавших проход. Железной скобой, отточенной на камне, они перепилили доски, открыли вход в подполье.
Ночью, когда все уснули, или делали вид, что спят, Кравцов, Китаев, Шилов и я полезли в подполье. Наш барак стоял на деревянных сваях-опорах, поэтому между землей и полом имелось пустое расстояние сантиметров в сорок. Низ со всех сторон был обшит досками, и мы могли свободно передвигаться согнувшись. Обследовав грунт, нашли подходящее место для колодца.
Мы очень увлеклись изучением подполья и не услышали приближавшихся шагов часового. Овчарка бросилась к бараку, начала рычать и грызть зубами обшивку. Мы замерли. Но что собака почуяла нюхом, того не понял своим умом часовой. Он поманил собаку к себе. После такого переполоха мы, наконец, пришли в себя и приступили к делу... Когда место для углубления в земле было определено, Шилов, прислонившись к стене передохнуть, спросил!
— Ну, что же, полезем назад?
— Нет! — возразил Кравцов. — Копать! Копать! — и первым стал разгребать пальцами землю, отбрасывать ее назад. Мы подбирали эту землю пригоршнями и разносили по углам подполья. Затем, когда ее становилось много, мы начинали утрамбовывать. Один из нас непрерывно прислушивался, нет ли поблизости шагов часового. Самый незначительный шорох вынуждал замирать. На четвереньках в кромешной тьме переползали мы с места на место.
Отныне мы жили двойственной жизнью: одна — открытая, обыкновенная, такая, как и у всех, другая — подпольная. Все свои силы участники заговора отдавали этой, другой, наиболее важной стороне своей жизни. За одну ночь руками, ложками, мисками нам удавалось проделать полтора-два метра подземного хода. Чтобы пробиться за колючую проволоку, необходимо было пройти не менее двадцати пяти метров. Простые подсчеты воодушевляли, утверждали надежду на побег. Желание и стремление трудиться в подземелье не угасало.
Пацула, Кравцов, Китаев, Цоун, Шилов, Вандышев работали ежедневно. Привлекали к работе всех, кто в состоянии был хоть несколько минут копать землю. Был составлен график очередности. Мы стали похожи на муравьев, прокладывающих себе ходы.
Чтобы не запачкать одежду и не вызвать подозрения, мы раздевались донага. Черные, грязные, поблескивая глазами, мотались в потемках, словно кроты...
Вечером, как только получим свои пайки хлеба, охрана закрывает окна, Китаев пройдет между нарами — мы уже знали, что около щелей выставлены наблюдатели, пора вниз, в туннель.
Когда подкоп ушел далеко от барака, надо было приспособить какую-нибудь сигнализацию для того, кто находился в «забое». Если наблюдатель наверху замечал приближение охранника, он должен был известить об этом «забойщика», чтобы тот прекратил работу. Для этого достаточно было дважды дернуть за шнур, привязанный к его ноге, а когда часовой проходил дальше — следовал еще один сигнал. Ведь туннель пролегал неглубоко — на метр-полтора от поверхности, и эсэсовцы могли услышать шорох под землей. Для того чтобы сделать веревку, мы собрали во дворе детское белье и разорвали его на полоски, связали их. Чем длиннее становился этот шнур, тем больше радости приносил нам, пробивавшимся на свободу.
Без лопаты грунт выгребать нелегко. А где и как ее достать? В лагере лопата — холодное оружие, и люди, получавшие ее на работе, в обязательном порядке возвращали надзирателю. Придержать лопату у себя, значит, навлечь на себя суровое наказание. Да и как можно припрятать лопату в карьере, как пронести через ворота, где каждого пленного обыскивали с ног до головы?
И все-таки лопата в нашем подполье появилась.
Среди летчиков, знавших о нашем подкопе, но живших в другом бараке, были друзья, два Алексея — Ворончук и Федирко. Как они вдвоем попали в плен — это было известно всем авиаторам нашего лагеря, хоть Ворончук и Федирко сами не любили рассказывать о своей истории.
Ворончук и Федирко закончили одну и ту же летную школу, получили назначение на службу в один и тот же полк и с начала войны до сорок четвертого года провели множество воздушных боев. Везде вдвоем и только вдвоем. Ворончук уже стал командиром, водил группы истребителей, но куда бы ни вылетал Ворончук, с ним неразлучно был Федирко.
В тот памятный день они вдвоем летели на разведку вражеского тыла. Ходили между тучами, то появляясь над землей, то исчезая за облаками. Осмотрели, что творилось на станциях, дорогах, в селах. На одной станции увидели несколько эшелонов с паровозами под парами. Ворончук решил снизиться, чтобы лучше все разглядеть. И тут немецкая зенитка попала в его самолет. Машина загорелась.
Федирко неотступно следовал за своим командиром.
Он знал, что совсем недавно ведомый командира их полка так же летел следом за своим ведущим, подбитым и раненным в бою. Горящий самолет пошел на посадку. Как только он приземлился на оккупированной земле, ведомый сел рядом на поле. Они возвратились в свою часть на одной машине. Сколько было радости: отважному летчику была вручена высокая награда.
Сопровождая своего командира, Федирко готовился к приземлению на чужой территории. Ворончук посадил машину. Федирко сел неподалеку. Ворончук, покинув самолет, бежал навстречу своему другу. Вот они уже сидят в машине. Федирко погнал машину на разбег, но она натолкнулась на камень, зарытый на поле, и скапотировала. Летчики вылезли из-под самолета, но на них уже были наведены дула немецких автоматов. Очутившись в плену, друзья при каждом воспоминании об этом неудавшемся взлете корили друг друга.
Теперь в лагере, когда заходил разговор об этом, кто, как и при каких обстоятельствах попал в плен, Федирко и Ворончук молчали. Разговор вели между собой.
— И ты не видел камня? — в какой раз спрашивал Ворончук.
— Если бы видел, то мы теперь с тобой не были здесь, — отвечал Федирко.
— Я заметил тот камень, когда еще сажал свою машину.
— Вот и надо было выгнать меня из кабины, сесть на мое место.
— Ну хорошо, я бы занял твое место, а как бы этакий здоровяк протиснулся за спинку в фюзеляж? Твои ноги торчали бы сбоку.
— И хорошо — фрицы подумали бы, что летит истребитель какой-то новой конструкции, с двумя боковыми пулеметами, — шутя отвечал Федирко.
Этим двум парням «тройка» по руководству подкопом поручила раздобыть и пронести в барак лопату. И в тот же вечер они это сделали, проявив отвагу и изобретательность. Они сбили лопату с держака и с таким железным «панцирем» на животе под рубахой Федирко предстал перед эсэсовцем, тщательно осматривавшим рукава, карманы, штанины. Лопату он не обнаружил.
С лопатой быстрее пошла работа, но неожиданно мы наткнулись на препятствие: в туннеле появилась вода, стены стали обваливаться. В таких условиях на коленях долго не выстоишь, надо было чаще подменять людей. Это обстоятельство разрушало всю систему организации работы, срывался график. Среди участников заговора кое-кто стал сомневаться в успехе.
Ночью в бараке то здесь, то там приглушенным шепотом велась перепалка:
— Зачем было все это затевать?
— А что же сидеть и ждать, когда тебя задушат, как кролика?
— Эта нора не спасет нас. Сами себе могилу вырыли.
— Замолчи! — слышался голос Кравцова. Надо было всем вместе искать выход. И начинался деловой разговор. Тех, кто хотел завалить, замостить туннель, переубеждали, им доказывали, что надо копать дальше; трусам и паникерам пригрозили, а наша тройка тем временем, осмотрев подполье, обнаружила возможность обеспечить крепление туннеля досками, их надо было отодрать с нижнего, так называемого черного пола. Отделили одну, другую — пол держится, ходить можно, не шатается. Но доски были длинны, надо пилить на части, чтобы протащить в туннель. И всю эту работу следовало делать ночью, без света, без единого звука.
Чтобы скрыть всякий шум, в подвале лазарета товарищи стали каждый вечер организовывать концерты. Здесь нас и выручили исполнители «вальсов» организованного в лагере «ансамбля» Шульженко.
— Пойте, играйте, стучите ногами, пока мы возимся в подполье, — дал указание Кравцов.
Доски распилили, укрепили ими стенки, повели туннель несколько выше и таким образом обошли подземную воду. Работать стали еще задорней и дружнее. Изможденные лица заключенных нашего барака снова засветились надеждой.
Но где-то на восьмом или девятом метре возникло новое препятствие. Землекоп ударил лопатой, и от этого треснула какая-то сгнившая доска. Он прекратил работу, подал «на-гора» сигнал, и ему помогли выбраться. Ослабевшему человеку очень трудно было на четвереньках выползать из тесной траншеи, в которой не хватало воздуха.
Не успели мы вытянуть землекопа наверх, как в помещение повалило зловоние. Шел какой-то удушливый смрад. Оказывается, это была выгребная яма, в которую стекали нечистоты со всего лагеря.
От нашего блока зловоние распространилось по всему двору. Охранники заметались, начали искать причину. Они ходили вокруг нашего барака, но, на наше счастье, к туннелю дороги не нашли. Пришлось работу прекратить. На руководителей подкопа и участников заговора обрушилась новая волна упреков. Теперь многие настоятельно требовали засыпать туннель! Противники подкопа угрожали тем, кто не соглашался с их мнением. Нужен был еще один рывок, еще одно нечеловеческое усилие воли и труда. Решили отвести нечистоты в сторону. Работа тяжелая, она казалась просто невыносимой: те, кто работали до сих пор, истощили себя, изнурили, и когда один из них заползал вниз, тут же подавал сигнал «тащите». Вытаскивали его почти без сознания.
Как быть? — этот вопрос снова встал перед нами.
В эти дни в лагерь привезли еще одну группу пленных. Их привели так же, как и нас, днем, длинной колонной остановили перед воротами и прочли им такую же, как и нам, мораль, приказав забыть о побеге. Вот уже новички в лагере, и мы, старожилы, сочувственно глядим друг на друга, ожидаем, когда их отпустят из-под стражи. Хочется подойти, разузнать, откуда они, что им известно о делах на фронте.
Такие минуты настали. Летчики бросились к тем, кто своей одеждой напоминал нам о нашей родной авиации. Среди них я увидел знакомое лицо.
Я протиснулся к старшему лейтенанту с погонами летчика.
— Ты узнаешь меня? — обратился я к нему.
— Нет, — старший лейтенант смотрел на меня, худого, с воспаленными глазами.
— Не признаешь?
— Где-то как будто...
— «Жирного» помнишь? — я назвал себя прозвищем, которое мне дали в летной школе. Это прозвище ныне никак уж не подходило ко мне, но только оно могло возвратить моего ровесника в школьные годы, перенести на мордовскую, родную нам обоим станцию Торбеево.
— Мишка!? Девятаев? — воскликнул Грачев.
По выражению его лица, по упавшему голосу я понял, что пленный Девятаев ничем не напоминал ему того, давнего Мишку из Торбеево.
