удивился какой-то опаске, что ли, прозвучавшей в его голосе помимо воли и вместе с желанием узнать новое.
– Неожиданные – для большинства, хотя были люди, которые и за десять лет их предсказывали, понимая, что такая жизнь не то что к добру не приведет, но вообще никуда не приведет, кроме полного хаоса. Но и после перемен без хаоса не обошлось…
– И что же – жить легче стало?
– Труднее, легче – тут одним словом не выразить. И то, и другое. По-житейски – труднее: деньги обесценивались, магазины опустели, возникла карточная система – сначала как бы со стыдом, потом откровенно. Но зарабатывать эти обесцененные деньги, и помногу, для некоторых стало легче – и не для нескольких человек, а для тысяч. Появились богатые…
– Всегда были…
– Раньше – не так, не всякое богатство можно было демонстрировать, а вот тогда многое обнажилось. Но это не главное. Главное в том, что никто не знал, какому богу теперь молиться. Множество их возникло, богов.
– От единобожия – к язычеству? – попытался усмехнуться Зернов. Интересно было слушать, но и страшно отчего-то.
– Да, можно и так сказать… Все, что казалось вечным, незыблемым – рушилось, расползалось, растворялось. Самые основы.
– Что же, – сказал он приглушенно и даже рот прикрыл ладонью. – От учения отказались, что ли?
– Да было ли учение? Формулировки железные были, но насколько они учению соответствовали? И насколько учение – истине? Можно стало говорить – и оказалось, что множество думает иначе, и стала расползаться даже партия, зато возникло – или воскресло – множество других…
– Это у нас-то?
– Вот именно… Весь наш лагерь соцстран перевернуло с головы на ноги, республики заговорили о самостоятельности, об отделении, кровь пролилась, много крови… Оглянулись на свою историю – и оказалось, что не такой она была, как представлялось: стройной, логичной, никаких противоречий, четкая последовательность, и запоминалась легко, и аргументировать было просто; оказалось вдруг, что совсем другой она была, замешанной на крови, на преступлениях, на ничем не подкрепленных фантазиях. От истории перешли к действительности – и она тоже вышла такая же, когда начинали и продолжали, исходя только из желаний сделать как лучше, – ни теории, ни эксперимента, ничего не было, и жизнь стала шараханьем из стороны в сторону…
– Что же – неужели страна распалась?
– Я ведь сказала тебе: в республиках начались кровопролития, национализм, многие потребовали отделения – и оно, может быть, и справедливо было, но не вовремя, политической-то культуры, серьезного мышления в этих республиках не было, да и откуда им было взяться? И вот они принялись раскачивать лодку, в которой все мы плыли, – вместо того чтобы сперва дать доплыть до берега, и уже там, на твердой земле, поднимать свои вопросы, решать проблемы…
– Столько лет прожили с тобой, Ната – и не знал, что ты политикой увлекаешься…
– А это не политика была, не занятие для профессионалов – это наша жизнь была! А что разбираюсь – это Коле спасибо, он весь в этом жил, он и меня образовывал… Ну вот… Интересно было, и надежд было много, и страшновато бывало, потому что когда все кипит, ходуном ходит, очень легко можно было сорваться либо в одну крайность, либо в другую – опять привести все к нынешнему знаменателю, либо не удержать – и сорваться в хаос, с кровью, с погромами… Главное, что последовательности не было, ни в политике, ни в хозяйстве, и старым путем идти не хотели, и взять за образец тех, у кого хозяйство более или менее в порядке было – западные страны – не решались. А не было, Коля считает, потому, что ведь и у самих нас никакого плана действий не было, то есть теоретически, наверное, что-то предполагалось и обосновывалось, но ведь у нас теоретически всегда все было обосновано, только вот на практике мало что получалось, и приходилось опять – на ходу, ощупью, при сопротивлении со всех сторон, потому что всегда одним – слишком много, другим – чересчур мало… Всю жизнь твердили о планировании, а когда план оказался позарез нужен – его и не оказалось…
– Слушай, Ната, ты рассказываешь – а мне просто страшно делается… И к этому призывать?!
– К этому, Митя, – потому что другого не было и потому что только в таком положении и можно на какую-то новую линию развития повернуть… И, конечно, не через двадцать лет, как нам, ты сам помнишь, когда-то обещали в той жизни, не через двадцать на новый рубеж выйти, тут счет пойдет на поколения, – но все же встать на путь, на котором хоть те поколения чего-то достигнут – потому что много работать надо для этого, очень много – а работать все мы давно разучились, как и жить хорошо разучились… Да всего, Митя, не расскажешь, столько лет ведь прошло, когда чуть не каждый день – новые события. Сложно было, и не всегда понятно, и страшно иногда, я уже говорила, но только другого пути не было, и сейчас если призывать – то к этому самому, а уже оказавшись там, снова время повернув, – искать настоящую дорогу; а еще лучше было бы, конечно, ее заранее обдумать, вот сейчас, пока у нас еще время есть, чтобы потом не тыкаться слепым котенком…
– Слушай, а правда – что издавать стали всех?..
– Ну, не знаю, что значит – всех, но многое из того, что под запретом было. И эмигранты в гости приезжали, и их издавали и любили… Вот ты, издатель, – разве не хотел бы много хороших книг издать – вместе того, что на деле издавал?
– Да ну, о чем говорить… Хорошее от плохого я всегда мог отличить, только помалкивал; и если, скажем, какой-то наш литературный генерал приходил, живой классик, герой и лауреат, которому деньги сейчас понадобились, конечно же, шел он у меня вне плана, за счет резерва…
– Вот и тогда многое издавали помимо плана – но уже не генералов, Митя, над ними смеяться стали, как им ни обидно было, открыто смеялись, а издавали – писателей…
– Ну а дальше, дальше, Ната? Чем все продолжалось? Чем кончилось?
– Ну, чем кончилось, я, понятно, не знаю – я ведь тоже не век жила…
– Но слышала что-нибудь наверняка – уже в этой, второй жизни?
– Знаешь, меня долго это не очень-то интересовало: что толку думать о прошлом, когда ты никак не
