— Федор Степанович?
— Здравствуй, Николай Алексеевич! Удалось что-нибудь?
— Пока нет. Капитан Стрыгин сделал все возможное. Материалы выслали фельдсвязью. О находке в Зеленой Пади знаете?
— Знаю. Глашу не обнаружили?
— Нет. Якуничев каждый день после работы бывал в библиотеке. Сегодня я просмотрю его читательский формуляр, поговорю с библиотечными работниками. Буду звонить вечером.
В кабинет вошел старший лейтенант Лунев. Очевидно, он слышал последнюю часть разговора с Гаевым, потому что спросил:
— Есть новости?
— Ничего существенного. Здравствуйте, Евгений Корнеевич, каковы ваши успехи?
— Списки авиапассажиров. Что с ними делать дальше?
— Покажите.
Лунев положил передо мной списки по числам с первого по десятое июня. Семьсот восемьдесят фамилий. С глупой надеждой встретить Родионова я мельком просмотрел список. Конечно, удачи бывают легкими, но не в таком серьезном деле.
— Мы назначим специальную бригаду, которая займется проверкой, — сказал я. — Сначала надо исключить всех женщин, затем мужчин, направленных в Москву по делам службы, старожителей Урала. После чего тщательно проверить оставшихся. Не исключено, что искомый пользовался вымышленной фамилией и на следующий день вернулся обратным рейсом, но уже под другим именем. Как с консультантом?
— Есть такой — Осолодкин Касьян Касьянович. Живет он на улице Чапаева, неподалеку от дома Бажова. Они были дружны, часто встречались. Осолодкин иллюстрировал его «Малахитовую шкатулку». Старик крепкий, памятливый…
— Сколько же ему лет?
— За восемьдесят. Он еще работает. Пешком ходит на натуру. Пишет этюды на озере Шарташ. Мы послали к Осолодкину человека, если договорится, сегодня съездим.
В стену раздался стук.
— Пойдемте, Евгений Корнеевич, к полковнику, — пригласил я Лунева.
Когда мы вошли в кабинет, Шагалов разговаривал по телефону. Указав жестом на лежащий раскрытый блокнот, он продолжал сосредоточенно слушать, очевидно, судебно-медицинского эксперта, потому что сказал:
— А причина смерти у вас не вызывает сомнения?
Я взял со стола блокнот и прочел торопливую запись полковника.
«Смерть наступила от семидесяти до восьмидесяти часов тому назад… После удара тяжелым тупым предметом в затылочную часть черепа потерпевший потерял сознание. Затем длинным острым предметом преступник проколол сердце, что и послужило причиной смерти. На месте проникающего ранения — миллиметровое отверстие в рубахе, а на два пальца ниже соска левой груди — значительное кровоизлияние…»
— Вы понимаете всю важность вашего сообщения? — спросил полковник и, видимо удовлетворенный ответом, добавил: — Когда я получу письменное заключение? Хорошо, Иван Матвеевич, до свидания! — положил на рычаг трубку, помолчав, обратился ко мне: — Прочли? Что скажете, Федор Степанович?
— Очень трудно собраться с мыслями… — Я сел в кресло, задумался, и было над чем. — Гирька на сыромятном ремешке и острый колющий предмет… Очень профессионально, а главное — чертовски знакомо… Вот только не могу вспомнить откуда…
— Художник Осолодкин в одиннадцать ждет вас для консультации. Машина у подъезда. — Полковник взглянул на часы: без четверти одиннадцать.
— Владимир Иванович, надо поручить толковым, главное, упрямым людям проверку списка авиапассажиров. Евгений Корнеевич в курсе. Прошу общее руководство оставить за ним. От консультанта я вернусь в управление.
— Ни пуха ни пера, — пожелал Лунев.
— К черту, — отозвался я и добавил: — За последние два дня я слышу это пожелание во второй раз, но… пока — ни пушинки, ни перышка надежды…
Размышляя о смерти Якуничева, я не заметил, как водитель затормозил возле бревенчатого домика с резными наличниками и узорчатой ротондой над высоким крыльцом. На окнах, словно в теплице, среди пестрых ситцевых занавесок нежно цвел аспарагус.
На мой звонок дверь открыла женщина лет пятидесяти, румяная, полная, опрятно одетая. Она сунула мне маленькую пухлую ручку и сказала напевным уральским говорком:
— Однако, ждет вас Касьян Касьянович. Заходите.
Я оказался в большой комнате. На стенах висели пейзажи уральской природы в богатых рамах и совсем без оформления, точно разутые. Картины писаны в хорошей свободной манере, с тщательно выписанным первым планом. Почувствовав на себе взгляд, я обернулся — позади меня стояла хозяйка, сложив на груди руки и подперев пальцами подбородок.
— Вы, мил человек, однако, зря это! Ей-бо, зря! — сказала она, укоризненно покачав головой.
— Вы о чем? — не понял я.
— Мало ли что бабы языком треплют! У Касьяна Касьяновича пятый год как Анастасия померла, моя сестра… Злыдни говорят, со мной связался, так брехня это! Ей-бо, брехня!
— А хоть бы и так, что с того? — улыбнулся я. «За кого она меня принимает?» — У нас есть и такой обычай — помрет жена, вдовец на сестре женится.
— И правильно, однако, потому дом без бабы — сирота! — Она заулыбалась, как-то вся изнутри засветилась и, протягивая свою пухлую ручку, сказала: — Чтой-то я не назвалась, однако. Милитина Андриановна! Сейчас я Касьяна Касьяновича вам покличу.
Осолодкин оказался жилистым, сухим, лысым старичком, с лицом, густо заросшим, словно у лешего, и совсем молодыми глазами, голубыми, как заводь на солнце. Шел он ко мне какой-то вкрадчивой походкой, точно кот на зазевавшегося воробья, наклонив к плечу голову и прищурившись.
— Наслышан. Прошу садиться, — неожиданно сказал он испитым или простуженным басом. — Ты, Милитина Андриановна, похлопочи по хозяйству. — Он повернулся к двери, где показалась женщина. — Промеж нас разговор мужской, — Тщательно притворив обе половинки двери, он вернулся и, подмигнув мне, поделился: — Все пытала меня: да кто? Да зачем? Я и пустил ей лебедя: из загса, мол, почему мы с тобой не венчаны! А с меня Анастасия перед смертью слово взяла, чтобы я с Милкой не связывался. Захочешь жениться, сказала, возьми молодую…
— А чем же Милитина плоха? Хорошая женщина, — вставил я.
— Так ведь моей Анастасии было бы сейчас пятьдесят…
— А Милитине Андриановне? — удивился я.
— Ей семьдесят второй пошел! Я даром что неграмотный, а пряники ем писаные. Вас зовут Федор Степанович? — садясь в кресло напротив, спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Не обессудьте, если что запамятовал: года…
— Требуется мне, Касьян Касьянович, консультация по живописному лаку, — перешел я к делу.
— По лаку я вам кого другого посоветую…
— Почему? — спросил я, скрывая досаду.
— Не люблю я лак в живописи. По мне, чтоб фактура была, мазок. Я иной раз шпателем подложу краску. А живопись, крытая лаком, — баловство, галантерея. Конечно, в старину итальянские или, там, скажем, голландские мастера лаком пользовались, так ведь они лессировкой брали, у них цвет сквозь цвет просвечивал.
— А рецептуру лака вы знаете?
— Отчего же не знать, знаю.
— Вам знаком лак, в состав которого входят смола сумаха, льняное масло, копал и эфир целлюлозы?
