та-ак… В общем, отделались мы с вами чрезвычайно легко.
– Однако, мой рыцарь, ваша внешность несколько пострадала. Пора и мне вспомнить, что я медик. В машине есть аптечка…
– Пусть ее поищет кто-нибудь другой, нам некогда. Да и заживает на мне мгновенно. До Центра далеко еще?
– Рядом. Километра полтора, если идти напрямик. Но я, кажется…
– Ева, Ева, как вам не стыдно! Усидеть сможете?
– Вы рыцарь или лошадь?
– Я кентавр.
– А если всерьез: вам по силам будет?
– Я в форме, – сказал он. – Ну, раз-два… Удобно?
– Никогда больше не слезу. Хотел бежать от меня. Каково?
– Я бы вернулся, – сказал он искренне.
– Знаю. Потому и погналась. Но не очень-то воображайте: у меня ведь дети. Все равно, я бы поехала к ним.
– Наверное, там есть кому присмотреть.
– Нет, я должна быть с ними сама. Хоть ползком…
– До этого не дойдет. А машина все равно дальше не повезла бы, – сказал Милов, когда они поравнялись с глубоким провалом во всю ширину шоссе – там, где взорвалась машина Граве. – Ну, мир праху его.
– А мне жаль его, – сказала она.
– Да и мне тоже – теперь… Он любил свою жену.
– Дан, а ведь мы, наверное, сами во многом виноваты.
– Конечно, – сказал он, постепенно привыкая к ритму ходьбы с грузом. – И мы, и он, и все, кто только говорил, но ничего не делал, чтобы подхлестнуть наши правительства – ждал, пока это совершит кто-нибудь другой. Ну что же, кто-то другой и осуществил – по-своему… Пришпорьте-ка меня, Ева, не то мы придем слишком поздно.
– Запрут крепостные ворота?
– Нас могут обогнать – те, кто идет, чтобы уничтожить Центр.
– И мы вдвоем их остановим? И победим?
– Нет. Но предупредим Центр. И весь мир.
– И там погибнем?
– Может быть.
Метров сто они прошли молча; но идти в безмолвии было труднее.
– Знаете, Ева, мне страшно повезло.
– Конечно, знаю. А в чем именно?
– В том, что вы весите килограммов пятьдесят, не больше.
– Девяносто шесть фунтов.
– Представляете, если бы вы весили двести?
– Я? Никогда! – возмущенно заявила она.
– Ну, не вы, а другая женщина…
– Дан! На свете нет других женщин, ясно? Есть только я!
Он медлил с ответом.
– Немедленно опустите меня на землю! – потребовала она. – Не желаю иметь с вами ничего общего!
– Их нет, Ева, – сказал он. – Никогда не было. И не будет. Пока мы живы. Но если бы когда-нибудь раньше они были, то не обязательно носили бы брюки и брюки, вечно брюки. Знаете, кентавры очень любят ощущать…
– Терпение, Дан, – сказала она. – Они не приросли ко мне.
– Только на это я и надеюсь, – сказал он, ускоряя шаг.
Сквозь редкую цепочку окружавших Центр добровольцев они прошли беспрепятственно, никто даже не попытался задержать их, а Милов к тому же все еще носил на груди дубовый лист. Широкие стеклянные двери распахнулись перед ними, пропустили и захлопнулись. И сразу показалось, что все беды и опасности, пожары и убийства, свидетелями которых они были, на самом деле не существовали, что сами они выдумали и поверили в них, как Граве – в убийство Евы. На самом же деле везде царил порядок и разумная жизнь текла, как ей и полагалась, и можно было спокойно думать о своей работе и своей любви. Потому что здесь, в обширном вестибюле Кристалла, где лежали ковры и на стенах висели подлинники кисти мастеров, и сиял мягкий, неназойливый свет, и стояла крепкая, благословенная тишина – где, одним словом, все выглядело так же, как и неделю, и месяц, и год назад – здесь можно было почувствовать себя защищенным всею той силой, которая была у остального, пока еще (хотелось надеяться) жившего нормальной жизнью мира, в
