победить малой кровью. Наших, по-моему, поубавилось – большинство ведь тоже воюет на уровне здешних добровольцев. Ты уж, пожалуйста, будь добра, не щеголяй геройством, не суйся под пули – тут не дикий Запад. О большем даже не прошу.
– Потому что понимаешь: я ведь и правда не уйду от тебя. Не могу. Когда-нибудь, может, сумею, а сейчас – нет. Ты понимаешь это? Серьезно?
– Знаешь, – сказал он, – после того, что у нас с тобой было, и правда можно, наверное, умирать спокойно: ничего лучшего в жизни не было и не будет. Но – хочешь, смейся, хочешь, нет – я все-таки надеюсь на здравый смысл человечества. Если даже где-то в правительствах сидят дураки или рохли, то не обязательно же на смену им должны прийти фашисты; бывает, что возникают и умные… И вот я надеюсь, что они успеют. Они должны успеть. Понимаешь?
Ева не успела ответить: снова началась атака.
Милов бил прицельно, короткими очередями. Он видел, как падали люди, и жаль было их, и он знал, что нельзя иначе.
«Они там, в мире, должны понять, – думал он. – Ради всех любимых женщин, ради всех детей, которые должны дышать – они там, везде, должны понять. И должны успеть сделать все, пока еще не стало поздно. Пока вместо них этого не начнут делать другие – в своих интересах. И у себя дома должны успеть, и тут тоже. Должны успеть! – думал он, нажимая на спуск. – Должны успеть! Должны успеть…»
