– Благодарю, друг мой, но у меня совершенно не остается на это времени. Пообедаем вместе, когда операция закончится благополучно.
Урбс на всякий случай трижды сплюнул. Он не был слишком суеверным, но все же – как знать?..
Он еще постоял на поляне, задрав голову, провожая взглядом негромко стрекотавшую «газель», понемногу таявшую в белесом небе. Потом пошел к палатке. Ступал он как-то тяжело, словно драгоценный груз великой тяжестью навалился на его плечи.
В цирке и на самом деле оказалось забавно.
Он расположился на самой окраине; то было не капитальное здание, а шатер. Постоянный цирк наверняка прогорел бы, не за этим зрелищем ехали в Африку туристы, у местного же люда были и другие заботы.
Тем не менее, зал был более чем наполовину полон, и программа оказалась неожиданно интересной и на самом деле интернациональной. Свой, ксенийский номер был только один – группа «Сильванес», акробаты, они же танцоры, прыгуны и клоуны. Зато в тот день на манеже были представлены китайцы, выполнявшие сложные гимнастические трюки, постоянно сохраняя на голове большую чашу, румынские прыгуны на доске – с десяток очень милых девушек, немецкая артистка, жонглировавшая при помощи ног так лихо, как иной не сумел бы, будь у него даже четыре руки. Выступали также украинские акробаты и таджикские канатоходцы, успешно преодолевшие свой зыбкий маршрут втроем – на плечах друг у друга. Ну и, разумеется, был и русский номер – клоун-иллюзионист, у которого кролик проглатывал лису, а роскошное манто ассистентки на глазах у зрителей превращалось в множество живых зверюшек, весело убегавших с арены. Были лошади, еще воздушные акробаты, и снова прекрасный клоун-канатоходец, своей кажущейся неловкостью и беспомощностью заставлявший зрителей то и дело вскрикивать и закрывать глаза в ожидании неминуемого, казалось, падения. Но гвоздь программы – редкостные белые носороги – естественно, приберегался, поскольку представление всегда должно заканчиваться на высокой ноте.
Уже это обстоятельство заставило Милова несколько насторожиться: обычно номера с дикими зверями ставят после антракта, чтобы за время перерыва успеть построить на манеже обязательную клетку. На этот раз подобных приготовлений не состоялось. Шпрехшталмейстер объявил номер, оркестр заиграл что-то причудливо-таинственное; медленными, торжественными шагами на арену вышел укротитель – смуглый, высокий человек в неожиданном, пожалуй, для цирка облачении: он был одет – или, вернее, раздет – как африканский шаман, и лицо его закрывала выразительная маска с оскаленным ртом и длинными клыками. Она, пожалуй, могла бы вызвать даже страх, если бы на множество таких масок – подделок, разумеется (была ли эта настоящей?), любой зритель не успел уже насмотреться на базаре и во множестве магазинчиков. Голову дрессировщика украшал султан из страусовых перьев, на руках и ногах стучали и звенели браслеты, с шеи свисало непременное ожерелье из звериных когтей, а на груди был укреплен выпуклый амулет – переливавшееся камнями полушарие диаметром с чайное блюдце. В руке укротитель сжимал короткий, также украшенный перьями жезл, и Милову подумалось, что предмет этот вряд ли мог послужить серьезным инструментом в случае, если бы хоть один из четвероногих участников номера вышел из повиновения. Милову невольно вспомнилась успокоительная формула «I hope, you know, what you do».[4]
Постояв несколько секунд – видимо, чтобы дать публике сполна оценить его наряд, – дрессировщик медленно, с достоинством раскланялся, поворачиваясь на все стороны света, потом обратился лицом к кулисам, воздел жезл и издал возглас, который вряд ли означал что-либо на каком угодно языке. Впрочем, может быть, носороги его понимали; так или иначе – сразу же униформисты раздвинули кулисы, и на арену тяжелой рысцой выбежали герои дня.
Милову (а большинству прочих зрителей и подавно) приходилось, конечно, раньше видеть носорогов, хотя и не так близко. Животное это обладает, как известно, скверным, непредсказуемым характером, и приближаться к нему не рекомендуется даже в машине. Здесь же эти живые танки не были отделены от людей ничем, кроме невысокого барьера, и когда они появились и затрусили к центру манежа, а потом и дальше, – укротитель, продолжая оставаться к ним лицом, отступал все дальше и дальше и остановился лишь в каком-то шаге от барьера, – Милова невольно взяла оторопь. Ева обеими руками вцепилась в его плечо – хотя сидели они в середине амфитеатра, и подвергались гораздо меньшему риску, чем те, кто занимал первые ряды. Казалось, низко опущенные головы с грозными рогами, украшенные блестящими султанчиками из усыпанных блестками перьев, вот-вот тупыми клиньями врежутся в беззащитные ряды людей, уже невольно отклонявшихся назад. Остановить бегущих, хотя и не быстро, тяжеловесов вряд ли могла бы и металлическая решетка – та самая, которой не было.
Но укротитель положил левую руку на амулет, правой медленно повел оперенным жезлом – и все четыре чудовища одновременно и мгновенно остановились, как вкопанные, словно это были не живые твари, а искусно сделанные в виде носорогов механизмы. И тем не менее, это были самые настоящие звери – Милов явственно ощутил исходивший от них тяжелый запах.
«Кажется, я когда-то об этом укротителе уже читал, – вскользь подумал Милов. – О номере с носорогами…»
Но тут же он перестал думать об этом, потому что на происходившее представление и в самом деле стоило полюбоваться.
Гиганты делали невероятное. Дрессировщик, почти не двигаясь, не снимая руки с амулета и лишь плавно перебирая пальцами, заставлял их проделывать то, что, по всеобщей уверенности, носорогам вообще не было свойственно. Они маршировали, вставали на дыбы и танцевали парами (казалось, весь шатер сотрясается от их поступи), и даже – что было уж вовсе невероятно – перепрыгивали один через другого, словно были антилопами, а не великанами животного мира. Раскланивались с тяжелым изяществом; выстроившись в шеренгу, перебирали массивными ногами, словно породистые лошади на состязаниях по выездке. И делали многое другое, еще более неправдоподобное. Зал замирал, взрывался аплодисментами и свистом, ахал, порой невольно поднимался на ноги. Зрители захлебывались от восторга. И совершенно исчезло, растворилось возникшее в начале представления чувство страха: ясно было, что так прекрасно выученные звери не могут причинить людям совершенно никакого вреда.
И в этом взрыве восторга остался неуслышанным одинокий выстрел из длинноствольного револьвера, снабженного к тому же глушителем. Только сидевшие на самой галерке непроизвольно вздрогнули от сухого щелчка – трое или четверо из числа тех, кто сидел, едва не упираясь спиной в металлические конструкции шатра над самым выходом. Один или двое невольно оглянулись, но рядом с ними никого уже не было, лишь одно место оказалось свободным. Сидевшие на противоположной стороне шатра могли бы заметить, как человек ловко, не хуже циркового гимнаста, соскользнул вниз по одной из вертикальных балок прямо к выходу и исчез. Но взгляды всех до единого зрителей были устремлены на арену.
Там в это мгновение медленно падал, выронив жезл, взмахивая руками, словно стараясь удержаться за воздух, небывалый дрессировщик. Падал, не сгибаясь, и амулет, сорвавшийся с его груди, описал дугу и упал, блеснув, на песок арены прямо перед ближним из носорогов.
Дрессировщик упал. Никто еще не успел сообразить, что, собственно, произошло, но все увидели другое: все четыре носорога одновременно с падением дрессировщика остановились, словно по команде,
