Или они никогда не думают о любви?
Из целлофана я вынимаю пластинку и ставлю ее на диск проигрывателя. По пластинке бегут волны, и томный голос поет: «Мам те рада.»
Я лежу на диване и думаю о Юрке. Раньше мне было достаточно только быть с Юркой и только слушать его. Теперь мне хочется еще и думать о нем. Может быть, это стремление к познанию заложил во мне Юрка? Ведь он любит изучать людей, он считает, что знает их.
А что это значит: знать людей? И разве можно знать всех людей на свете? Или они делятся на категории и по категориям их можно изучить? Например, категория честолюбцев или категория добряков… Но как же быть с неожиданностями? Вот говорят же: «Он оказался неожиданно хорошим человеком». Иногда люди и сами не знают, что они такое — хорошие они или плохие, герои или не герои. Человек всю жизнь стоит у станка и очень счастлив, а может, из него получился бы отличный космонавт? А негодяй, например, всю жизнь думает, что он порядочный человек, и не подвернись случай — так и не узнает, какой он есть.
Нет, нельзя знать всех людей — раз они такие разные. Можно только узнать себя и быть самим собой. Но как же тогда с «линией поведения»? Да, как же с линией поведения? И для чего она нужна? Чтобы преуспевать? А преуспевать — это все равно что делать карьеру? Я спросила Юрку: «Ты карьерист?» Он ответил: «Нет, я рационалист».
Вот оно слово — рационализм! Юрка говорит: «Мы живем в двадцатом веке, нам ни к чему сентиментальные излияния. Практицизм — вот что нам нужно». Ну что ж, он, может, и прав. Практичные платья, практичная мебель. Даже архитектура… Когда мы с Юркой шли по улице Зодчего Росси, он остановил меня и сказал: «А ведь неплохо, а? И пропорции, и стиль, и чувство меры. А не смотрится. Не восхищает. Черт знает, анахронизм какой-то!» — «Да, теперь так не строят», — сказала я, хотя, по-моему, все-таки вполне «смотрится». Но спорить с Юркой об архитектуре — дело гиблое.
Ну хорошо, архитектура, одежда, промышленность — все это дела людей. А сами люди? Их отношения? «Отношения, — сказал Юрка, — служат делу так же, как служим мы сами. Это самое большое и самое сильное значение человеческих отношений. Если бы человек мог осуществлять прогресс в одиночку, ему не было бы нужды вступать в отношения с другими людьми». Мне никогда не приходило в голову рассматривать людей только как «двигателей прогресса». С людьми интересно работать, пойти в кино, поговорить… Мои доводы иссякают. Они такие простые, такие слабые перед стройной системой Юрки. Юрка, вооруженный этой системой, отделяется для меня от Юрки небритого, целующего меня в парадном. Он начинает отдельное существование. Он со своим высоким предназначением пугает меня. Я стараюсь не думать о нем, стараюсь вспомнить, как выглядит тот Юрка, обыкновенный, мой. У него широко расставленные рыжие глаза и брови поднимаются к вискам от переносья, и он любит тереться небритой щекой о мою щеку. А ведь, если подумать, это так нерационально! Я успокаиваюсь, отворачиваюсь к стене и засыпаю.
Я просыпаюсь разбитая. Мне снился глупый сон. Всю ночь Юрка вооруженный боролся с небритым Юркой. Хотел истребить его. Я пыталась помочь моему Юрке, но не могла: я спала. Это было невыносимо.
— Вставай, вставай, на работу опоздаешь, — говорит тетя Муза. Она не понимает, что всю ночь мне снился сон и что сейчас голова у меня тяжелая и мысли тяжелые, неповоротливые. Спросить, что ли, у тети Музы, что бы значил такой сон? Странно все-таки, что тетя Муза, работник отдела кадров на передовом ленинградском заводе, верит в сны и предчувствия.
— Сейчас, — говорю я тете Музе. — Сейчас встану.
Я заворачиваюсь в одеяло и прикрываю глаза. Сквозь ресницы я вижу, как в дрожащей комнате ходит дрожащая тетя Муза и собирает на стол завтрак. Это нехорошо, что она уже ходит, а я еще лежу. Я сажусь в постели и вдруг вспоминаю: ведь я уезжаю с Юркой на юг! Он сказал вчера, что мы с ним поедем. Если меня отпустят, если не будет против Соколова. И если — самое главное! — тетя Муза разрешит мне. Я вчера робела поговорить с тетей Музой. А сейчас мы обе торопимся на работу и самое время поговорить.
— Тетя Муза, — говорю я, — вы помните, как мне всегда хотелось поехать на юг? Так вот! Я до сих пор хочу на юг.
— Ну и что? — говорит тетя Муза и бросает в маленький заварной чайник щепоть чая.
— Как что? Вы понимаете, я всю жизнь могу прожить и не побывать на юге. Вот как вы, например. Когда-то у вас все времени не было и денег, а теперь у вас давление…
— Ты что, на юг, что ли, собралась? И с кем, интересно?
— Что значит — с кем? И почему непременно «собралась»? Я просто хотела обсудить с вами…
— Вечером обсудим, — говорит тетя Муза, — а сейчас быстро мойся и садись за стол.
Всегда она так!
Лето в разгаре. В разгаре туристский сезон. Распахнуты двери и окна гостиницы. Швейцар сидит у входа и смотрит перед собой. Жарко швейцару. Медленно и плавно двигаются распаренные туристы, а переводчики бродят по гостинице, как в лучших немых фильмах. Они плавятся на ходу. Гоша вбегает в комнату и дико поводит глазами: комната пуста. Гоша облизывает пересохшие губы, достает из кармана смятый листок и в сотый раз перечитывает имена туристов, оставшихся без переводчиков. Так каждый день Гоша исполняет «Страсти по „Интуристу“», исполняет с неподдельным волнением и в полном одиночестве. Мы, переводчики, не видим друг друга иногда неделями. Кто-то уехал «по туру», кто-то оторвался от «Интуриста» и работает с большой группой в новой гостинице. Кто-то вкалывает у тебя под боком, но так здорово, что не помнит сам себя. Весною взяв разбег, интуристская машина мчит сейчас на всех порах. Кто-то срывается и вылетает из этой машины сиюминутно, без долгих проволочек. Решения принимаются быстро, и там, где зимой раздумывают, взвешивают, обсуждают, летом решают одним росчерком пера. Добродетель на таком стремительном ходу может остаться незамеченной. Порок иногда тоже.
Новенькие, совсем зеленые, попав в такое время в «Интурист», быстро перемалываются в стареньких. Две недели уже считается опытом работы.
Подоспеет осень, и гудящая интуристовская машина сбавит свой ход, возьмет полегче — начнут покидать ее, уходя в отгулы, опаленные в боях переводчики. Начальство начнет присматриваться к добродетелям и порокам. Пороки будут высаживаться на ходу, а добродетели, вздернув подбородки, готовиться зимовать в «Интуристе».
Надо быть сумасшедшим, чтобы в такое время прийти в отдел кадров и просить отпуск за свой счет. Но я давно сошла с ума. Я тихо помешалась на нашей с Юркой поездке на юг. Я разработала эту поездку в таких мельчайших деталях, что хоть сегодня могла бы снимать фильм о ней, писать книгу, ставить пьесу.
Лучше всего снимать фильм — в нем будут сплошные наплывы и многозначительное молчание. Я пошла в отдел кадров.
— За свой счет? — спросил заведующий и склонил голову набок. Он постучал костяшками пальцев по моему личному делу, вскинул на меня глаза, потом снова постучал и снова вскинул глаза. Он был почему-то недоверчив.
Мне нужно было получить его отказ, и я пошла бы выше, соблюдая полную субординацию. Но заведующий любил людей. Он любил вглядываться и вдумываться в них. А я сидела перед ним, лицом к свету, зависимая от него, и он с удовольствием вглядывался в меня. Хорошо, если бы он делал это молча, но он говорил:
— Бежите, значит. С передовой бежите? Куда, позвольте узнать? На юг? Неплохое место. Значит, пусть кипит работа, пусть зреет урожай — вы бежите. От чего, позвольте узнать? Может, неполадки в работе, расстройство в личной жизни — признайтесь откровенно, мы поможем. Может, не устояли? Не смогли противостоять чуждой идеологии? Признайтесь! Главное — это вовремя признаться.
Заведующий отделом кадров терялся у меня на глазах. Он не мог представить себе, какие еще причины побуждают меня бросить борьбу за урожай. Я не могла видеть, как он мучается.
— Я выхожу замуж.
Заведующий помрачнел и задумался. Он не знал, как быть в том случае, когда человек выходит замуж. Потом он просветлел, встал, одернул пиджак, протянул мне руку:
