— Мы вернемся через две недели.
Вы-то вернетесь! Вот только я не вернусь. Я улыбаюсь. И Русаков тоже улыбается. Он машет Марте, когда та оборачивается к нам. Самолет ревет и медленно двигается с места. Он уходит вправо вдоль взлетной дорожки и уносит от нас Марту с ее сумкой, невозмутимую мадам Бранд, маленькие саквояжи и чемоданчики и большой сундук в дорогой коже, на четырех кургузых ногах.
— Ну, Асенька, даю вам две недели отпуску.
— Какого отпуску, Николай Павлович?
— Отдыхайте от мадам. И закаляйте свою волю.
— Какую волю, Николай Павлович? Никакой воли! Буду работать с туристами, как раньше работала. А уж вы для своей мадам другого переводчика подыщите. С меня хватит!
— Ну-ну, Ася. Не перечьте. Как только начнете перечить, все пойдет кувырком. Вы со мною старайтесь соглашаться. У меня голова-то вон какая! Пегая! Я все в жизни знаю. И если я говорю: «надо» — значит, и вправду надо. И иначе нельзя. А сейчас поехали. Где Володя?
И почему это песни любят модные? Наверное, потому, что у них все скрыто в подтексте. Поется, например, о спасательной команде по тушению лесных пожаров, а команда-то и ни при чем. В подтексте пожаров — любовь. Это очень модно сейчас — зашифрованные чувства. Старая песня не такая. В ней хоть и говорится: «Летят утки и два гуся», — но потом зато все ясно и определенно: «Кого я люблю, кого я люблю — не до-жду-уся».
Юрка приходит поздно вечером. Тетя Муза уходит к Басмановой.
— У меня неприятности, — говорит Юрка, снимая пальто.
— А у меня, наоборот, очень интересные известия, — говорю я.
— Понимаешь, я поцапался с шефом, — говорит Юрка.
— А я проводила мадам Бранд.
Юрка останавливается и смотрит на меня с недоумением.
— Ты чего? — спрашивает он.
— Ничего, — отвечаю я.
Тогда Юрка садится на диван, устраивается поудобнее, подложив подушку под локоть, и начинает:
— Вышло недоразумение, самая настоящая неувязка. Я передал проект главному инженеру, а он…
Юрка рассказывает все подробно, а я не слушаю. Я думаю о том, почему всегда мы говорим о его работе, о его жизни и никогда — обо мне. Почему раньше я находила это естественным, а сейчас это раздражает меня?
Когда мы познакомились с Юркой, он смотрел на меня. Даже когда речь шла о его делах, он смотрел на меня, и у него были живые, заинтересованные глаза, обращенные ко мне. Теперь Юрка смотрит в себя. Когда ему приходится смотреть на белый свет, глаза у него становятся пустыми и скучными. А я-то? Я дошла до такой крамолы: не слушаю, что говорит Юрка. И даю ему понять, что мне неинтересно. Что же это происходит?
— Постой, — прерываю я Юрку на полуслове, — мы должны с тобой объясниться.
— То есть? — говорит Юрка.
— Ну, должны выяснить, отчего мы с тобой оказались вдвоем в этой комнате и беседуем о твоих делах.
— Отношения выяснить? — говорит Юрка и улыбается язвительно. — Что ж, я готов. Только должен тебе сказать, что я не люблю усложненных отношений. Я бываю у тебя потому, что мне приятно иногда бывать у тебя. И ничего больше.
— А о своих делах ты тоже говоришь потому, что это тебе приятно?
— Разумеется.
— А о моих делах ты не говоришь потому, что это тебе неприятно?
— Прости, не понял.
— Почему ты не говоришь никогда о моих делах?
— Я думал, что мои дела — это и есть твои дела.
— А если нет?
— Мне это не приходило в голову.
— А если пришло бы?
— Тогда… Тогда я подумал бы, что это, ну, не очень, скажем, интересует меня. Ведь я никогда не считал, что ты выбрала самое удачное занятие в жизни.
— Но разве жизнь — это только занятие?
— А что же еще?
— Очень многое. Например, люди.
— Люди, занятые чем-то.
— А просто люди? Разве не существует просто людей?
— Бездельники? Наверное, существуют.
— У меня другой взгляд на вещи.
— Взгляд на вещи? Это относительное понятие. Можно смотреть из окна и видеть вот это пространство между четырьмя углами. Можно выйти на улицу и увидеть уже больше. А можно подняться на самолете — и тогда… Впрочем, ты ведь летала на самолете.
— Не летала. Но знаю, что земля уходит от тебя, люди становятся маленькими, а потом и вовсе исчезают.
— Зато обретаешь чувство масштаба. Я никогда не копался в душе — ни в чужой, ни в своей собственной. Я не врач-психиатр и не бездельник. А для делового человека возня вокруг психологии ни к чему.
— И люди совсем неинтересны тебе?
— Интересны. Как работники. Если человек ничего не умеет, из рук у него все валится, он ничего не может и не хочет делать, — какое мне дело до его психологии? Какое мне дело до причин и мотивов, которые привели его к такому состоянию! У меня даже нет времени копаться в этих мотивах. Человек на земле работник.
— Но как работник я тебе совсем неинтересна.
— Ты — женщина, а с женщинами все необъяснимо. Вопросов нет? Тогда иди сюда, сядь рядом со мною. Ты понимаешь, какая произошла штука, — нет, нет, я должен тебе обязательно рассказать, я должен уяснить, как это случилось, мы сейчас вдвоем разберем это. Значит, так! Я отдал чертеж главному инженеру…
Мы все-таки уяснили, как могло случиться, что у Юрки произошла неприятность. Мы обнаружили причину этой неприятности. Завтра утром Юрка придет на работу и уничтожит эту причину, потому что самое главное на земле — это чтобы у Юрки не было неприятностей, чтобы не страдало дело, которому он служит.
— А, это ты, Ася? — говорит кто-то за моей спиной. Я оборачиваюсь. Зойка стоит у соседнего стола и пытается открыть ящик. — Хотела методичку посмотреть перед экскурсией, а кто-то взял и запер. И чего запирают? Подумаешь, ценность — методичка! Дай мне свою!
Я достаю свою методичку из стола и протягиваю ее Зойке.
— А ты давно приехала? — спрашивает Зойка, листая методичку. — Ты чудесно выглядишь! Что значит юг! Разве на севере может быть такой цвет лица! Хорошо съездила?
— Хорошо. А как вы тут?
— Все так же. Крутимся. Слышала новость?
— Какую?
— Пока мы все тут крутимся на работе, Валя крутит с Ломовым. А ты ничего не знаешь?
— Ничего. Что значит крутит?
— Ну что ты спрашиваешь? Крутит — значит крутит. В полном смысле. Да, да. Сколько сейчас?
