— Почему Ирен не одета? Она выходит третьей.
— Она нездорова, — говорит смущенно Марта. — Ведь я вам докладывала… У нее температура, насморк…
— Это ее не украшает! — Мадам резко поворачивается к Марте: — Я вас просила, мадмуазель, закрывать двери плотнее и вообще беречь девочек. Вы совершенно не считаетесь, мадмуазель, с моими просьбами. Зайдете вечером ко мне в номер, я хочу поговорить с вами. Ирен, одевайтесь!
— Но она не может выступать, она больна, — говорю я.
— Тем, кто сидит в зале, безразлично, больна она или здорова. Они заплатили деньги, и мы обязаны предоставить им за эти деньги все сполна. Все, что указано в программе.
— Неправда это! Вы не знаете наших людей! Если им сказать, если сказать Русакову…
Альма Бранд щурит глаза, закусывает нижнюю губу. Альма Бранд оживляется:
— Действительно, почему бы не сказать? Как это мне самой не пришло в голову?! «Простите нас, господа, мы не можем вам показать всего, что должны, ведь больна маленькая Ирен». Они, конечно, поймут, посочувствуют. А Ирен мы уложим в постель. Это ничего, что у нее подписан со мною контракт. Что такое контракт? Бумажка! Не больше! Что такое обязательства? Слова! Что такое доброе имя фирмы? Пустой звук! Не так ли?
Все молчат.
— Вы неправы, — говорю я. — Контракты не заключаются на человеческую жизнь.
— Ах да, я забыла, — смеется Бранд. — Ведь наш гид знает все о наших контрактах. Хорошо, Ирен, одевайтесь, вы поедете в гостиницу.
— Нет, — говорит Ирен, — мадам, я прошу вас… Я совсем здорова… Я почти здорова.
— Одевайтесь!
— Мадам, я хочу выступать!
Я протягиваю руку к Ирен. Я не могу видеть, как она начинает дрожать и какое жалкое, несчастное становится у нее лицо.
— Ирен, — говорю я.
— Уйдите, — кричит мне Альма Бранд. — Не смейте вмешиваться! Красный гид!
Я распахиваю дверь и выбегаю из комнаты.
— И вы что же, оскорбились, что ли? Обиделись? Как она сказала? Красный гид? Ай да Бранд! Выше голову, Ася, красный гид!.. А вы знаете, я уж думал, что это никогда не повторится.
Русаков стоит у распахнутого окна, вполоборота ко мне.
— Я был мальчишкой тогда, — говорит он. — Ну сколько мне там было — лет восемнадцать, наверное, а то и меньше. Возил дипломатическую почту. Не знаю, что там было в мешках, — мне все казалось, что государственные тайны. Я гордился, знаете, такой подъем испытывал, волнение, считал себя на самой передовой, самой ответственной линии. Да так оно, в конце концов, и было. Товарищи, что постарше, шутили: красный курьер! Да, красными дипкурьерами нас тогда называли. Я смущался, отнекивался: какой, мол, особенный «красный курьер» — обыкновенный работник. А в душе радовался. Это давно ушло, с юностью зеленой. Столько потом всякого в жизни было! Огрубел, состарился, думал, что счастливый мальчик умер давно, а он, оказывается, жив.
Русаков курит. Мне хорошо смотреть на его большую лохматую голову в сизом ореоле табачного дыма. Хорошо слышать теплый насмешливый голос.
— Да, когда-то мир состоял для нас из локальных цветов: зеленый, желтый, синий. А чаще всего красный. Красный — это было как повышение в чине. Дипкурьер — хорошо, а красный дипкурьер — рангом выше. Так что вас, можно сказать, в должности повысили, а вы нос вешаете!
— Не надо мне повышений. Не хочу возиться с этой бабой. Надоело.
— А прогуляться со шпицем не хотите? Или на извозчике — с ветерком?.. Негоже, Ася! Негоже! Я кисейных барышень не люблю и вам такой быть не советую. Капризы извольте оставить. Нелегко? Верю! А вы попробуйте вдуматься в то, что происходит, на людей, с которыми работаете, посмотрите внимательно. Не только память, нервы, но и мозг свой включите в работу. Не жалейте свой мозг. Работаете вы на выставке, для вас эта работа — стычки с мадам, утомительные переводы, а для государства нашего — политика, вопрос налаживания торговых связей с другим государством, вопрос международного сближения. Эта выставка пройдет успешно — заключим с фирмами торговый договор, начнем покупать у них товары, продавать им свои, станем союзниками на почве взаимных торговых интересов. Вы над этим не думали? А над тем, что вы видите здесь, вы думали? Задумывались когда-нибудь, что такое мадам Бранд?
— Задумывалась.
— Ну, и что же она такое, по-вашему?
— Дрянь.
— Всего-то?
— Взбалмошная женщина.
— И только? С чего бы — взбалмошная? Росла во Франции, думаю, что не в особом достатке. Если заметили, мадам воспитанием не блещет, есть кой-какие манеры, взятые напрокат, так ведь она несколько лет, поди, в высшем свете бывает, так без следа не прошло, конечно. Но холст, основа очень сильно ощущается. Не замечали? Приглядитесь. В войну попала в Германию, горя, я думаю, не пригубила, а хлебнула взахлеб. Кидало ее, мытарило, где — мы не знаем, пока фон Ренкенцов, добрая душа, не подобрал. С чего бы это после такой жизни ей взбалмошной быть? Нервы — это, конечно, объясняющее обстоятельство, но, с другой стороны, при такой нервной системе лучше всего где-нибудь в уединении жить: небольшая рента, дом, уют, семья. Так нет же! Она в самую гущу политических дел лезет! Может, она по натуре своей авантюристка? Маловероятно — неуклюжие слишком приемы, прицел очень приблизителен. Да, кроме того, авантюристы сами по себе в политической игре не появляются, а только по чьей-то воле, в чьих-то интересах. Чья-то рука выводит их на арену. Чья же это рука может быть? Кто обладает над этой женщиной такой властью, что может заставить ее действовать против воли, кто может подменить ее волю своей? Ну конечно же — добрый человек фон Ренкенцов. Он ее поднял когда-то, он ей дал положение, ввел в «общество», дал независимость ото всех. Кроме себя. Вы не заметили, как в присутствии фон Ренкенцова мадам подбирается вся, как гончая перед пуском. Посмотрите! Фон Ренкенцов с мадам предупредительно нежен, внимателен, а как он ни крутись — она его боится. И ничего против этого поделать он не может, и остается ему только одно: держаться в тени, как можно реже выходить из тени, реже становиться рядом с мадам. Он очень неглуп, этот фон Ренкенцов! Только одного он не понимает: не надо было ему здесь появляться. Его фамилия известная, он крупный промышленный магнат, его интересы представлены в сталелитейной, каменноугольной промышленности, в судостроении, да в очень многих областях жизни. Только в легкой промышленности его интересы не представлены. А у нас на выставке как раз легкая промышленность, кожгалантерея, синтетика. Из каких соображений может быть здесь фон Ренкенцов? Только из благотворительности! А благотворительность таким господам незнакома. Это деловые люди. И если они принимают в чем-либо участие, можно быть твердо уверенным, что это или очень нужно им, или очень ненужно. Для чего здесь фон Ренкенцов? То ли для того, чтобы ускорить переговоры, то ли для того, чтобы их сорвать. Какая борьба развернулась в их стране вокруг этого мирного дела? Какие силы представляет в этой борьбе фон Ренкенцов, а какие такие люди, как Геккерт? Мы, возможно, не сможем ответить на эти вопросы, и многое, быть может, так и останется нам неясным, но мы должны не просто рефлексивно принять или не принять то, с чем мы сталкиваемся, а попробовать разобраться в этом. Ведь это мир, в котором мы с вами живем. Вот так-то, дорогой товарищ красный гид!
Ирен не выступает. Русаков приглашает Альму Бранд к себе в кабинет — она приходит со своим Людвигом, и между ними троими происходит длинный разговор. Он продолжается и после того, как Русаков выходит ко мне, просит меня увезти Ирен в гостиницу и вызвать к ней врача. Когда мы с Ирен проходим мимо кабинета Русакова, из-за двери слышны высокий голос Альмы Бранд и басок Русакова.
— Я часто мечтаю, — говорит мне Ирен, уже лежа в постели в ожидании врача, — вдруг я получу много денег — наследство или что-нибудь в этом роде. Как ты думаешь, что я сделаю? Открою школу манекенш и буду как мадам. Я буду стоять посередине зала, а вокруг меня хороводом будут ходить мои манекенши. Я буду кричать на них: «Голову! Как вы держите голову? Может, это не голова, а набалдашник у
