трости?» А что бы ты сделала, если бы представился случай?
Я не знаю, что ответить. Я никогда не думала, будто можно сделать что-нибудь просто так, только потому, что «представился случай». Да и что бы это могло быть такое, что можно сделать по случаю? И вдруг я вспоминаю!
— Я бы восстановила в нашем доме статуи!
— Какие статуи?
— Сейчас расскажу, Ирен. Понимаешь, дом, в котором я живу, старый. Его построил в прошлом веке какой-то богатый чудак. Он сделал широкую каменную лестницу и на каждой площадке — по две ниши. А в ниши он поставил деревянные статуи. Я их как сейчас помню. Большие, с грубыми спокойными лицами. Мужчины и женщины. Наверное, крестьяне. Морщинистые, очень старые. За них обычно клали ключ, когда уходили из дому. В войну мы их сожгли. Сами жильцы. Дров не было, пожгли все, что можно было: библиотеки, мебель. И тогда вспомнили про статуи. Стащили их вниз, распилили и сожгли. Мы сами, я и тетя Муза, сожгли голову одной. Дерево было сухое, горело хорошо, и долго сохранялось тепло. И вот теперь каждый день мы ходим по лестнице и видим: ниши пустые, статуй нет.
— Ну и что?
— И вот представь, однажды поднимаются люди по лестнице и смотрят — стоят в нишах статуи. Те же самые, на тех же местах! И на лестнице не пусто, и снова есть куда класть ключ.
— Ты сумасшедшая, Ася. Использовать случай на какие-то статуи!
— Нет, это ты сумасшедшая. Стать такой, как мадам Бранд!
— А что, разве это плохо? Это только для других плохо, а ей-то хорошо!
— Нет, ей тоже не очень хорошо. Ей даже совсем не хорошо.
— Ты думаешь? Впрочем, все равно я не стану такой, как мадам. Золотой дождь на меня не прольется. Но у меня есть план. Ты будешь молчать? Никому ни слова? Я приму участие в конкурсе красоты. Понимаешь? Мисс Универсум. А! Лавровый венок, корреспонденты, а назавтра обо мне знают все. Нет человека, который бы не знал мисс Универсум. И сто тысяч в кармане. Ты надеваешь купальник с номером, один раз медленно проходишь по дорожке — и на всю жизнь ты обеспеченный человек. Сама мадам кланяется тебе в ножки. Как ты думаешь, я могу?
Ирен встает на кровати во весь рост. Смешная, в длинной ночной рубашке, с распухшим носом и красными глазами.
— Ты же простудишься, Ирен. Ложись!
— Нет, ты скажи, могу я?
— Можешь, можешь. Только ложись скорее!
Ирен вытягивается в постели.
— Ничего я не могу. Я знаю, что ничего не выйдет. Не так-то это просто. Но я попытаюсь. Ведь никто не может запретить мне попробовать?..
Через несколько дней я иду по выставке. Еще рано, и посетителей не начали пускать. Пустынно около стендов и витрин. Пустынно в отделе ювелирной фирмы «Рубин» и в отделе трикотажных и шерстяных изделий, которые представляет фирма Марты; пустынно в зале верхней мужской одежды. Пестрые костюмы и гладкие галстуки, гладкие костюмы и пестрые галстуки. А над костюмами и галстуками, готовый к прыжку, пружинит на сильных мускулистых лапах золотистый леопард. Пасть его ощерена, а из глаз так и сыплются искры — такие же золотые, как спина леопарда.
А под леопардом, сложив руки на груди, стоит тщедушный человек с длинным горбатым носом и бородавкой на носу. Это Геккерт, коммивояжер фирмы «Леопард». Может быть, в насмешку, а может, для привлечения покупателей бог мужских костюмов наделил Геккерта смешной и безобидной внешностью воробья и послал служить его в фирму «Леопард». Геккерт отдыхает. Или раздумывает над чем-то. Он стоит неподвижно около витрины, и его можно бы принять за манекен, будь он не так тщедушен.
— Добрый день, — говорю я, — как поживаете?
— Добрый день, добрый день! — приветствует меня Геккерт. — Как себя чувствует малютка Ирен? Я так торопился сегодня, что даже не успел навестить ее.
— Спасибо. Она уже встала. Но сегодня еще не выйдет демонстрировать. Русаков не разрешает.
— О, Русаков — это человек! Это не мясо.
— О каком мясе вы говорите?
Геккерт оглядывается.
— О мадам Бранд. — Геккерт склоняет голову набок, прикрывает глаз и разглядывает меня. Он как будто хочет посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова. Я удивленно поднимаю брови. Геккерт наклоняется ко мне. — И находятся дураки, которые еще платят за это мясо немалые деньги. Э-хей, я знаю другие времена, когда то же мясо не ценилось так дорого. Я знаю… — Геккерт кивает головой, замолкает. Он ожидает вопроса, но я ни о чем не спрашиваю. — Я очень много знаю, — вздыхает он. — Знаю, как падают и поднимаются цены на рынке, а ведь мир — это рынок. Но как бы низко не падали цены, за хороший товар все-таки платят. Платят за ум, за способности, за талант. Плохо ли, хорошо ли, с охотой или неохотно, но платят. Да, да, за талант! Вы думаете, коммивояжером может быть любой? Э-хей! Попробуйте! Попробуйте продайте вот этот костюм, а я буду смотреть на вас и улыбаться. Буду даже смеяться, потому что это очень смешно, когда человек не может продать костюм. А потом этот костюм буду продавать я. А вы будете улыбаться. Потому что нельзя не улыбаться при виде такой чистой, такой артистической работы!
Геккерт сморщил лоб, высоко поднял брови и задрал голову кверху.
— Такая работа заслуживает хорошей платы. Сотня тысяч крон — это совсем недорого за такую голову. Но… — и голос Геккерта зазвучал угрожающе, — мне никто — слышите? — никто и никогда не платил за мясо! — Геккерт взмахнул тонкими руками и ткнул себя пальцем в узкую грудь. — Что такое мясо? Это не заслуга человека. Понимаете? Это от бога! — Геккерт вздернул палец вверх и стал похож на пророка, предающего этот мир проклятию. — От бога и от стола. Стол. Еда. Вот как получается мясо. Вот такое мясо, — Геккерт кивнул головой в сторону, где, по его мнению, должна была находиться в этот момент Бранд. — Я ненавижу это так, как честный человек ненавидит воровство. Почему, скажите мне, я должен работать, выбиваться из сил, чтобы получить то, что мне причитается, а человек без чести и совести, без способностей, без таланта…
Геккерт замолк внезапно. Он смотрел куда-то в сторону. Я оглянулась. По коридору об руку со своим длинным фоном шла мадам Бранд.
— Видите, как шагает? — зашептал Геккерт. — Это власть шагает, деньги, сила… Они думают, что могут все. Э-хей! Есть одно, чего они не могут: одеть мир в железо. Людям нужны пиджаки, рубашки, брюки. Люди не могут одеваться в пушки. Смешно? Может быть! Но вы увидите, что русские заключат с нами договор. Со всеми фирмами. И с фирмой «Леопард» — тоже!
Нам не по пути с Юркой. Странно, правда? А ведь так бывает. Шли, шли два человека, и было им по пути. Потом одному пришла пора пересаживаться в самолет, а у другого самолетное путешествие не запланировано. Вот и получается, что не по пути.
Осень в Ленинграде некрасивая. Дождь и дождь… Это, наверное, потому, что Ленинграду все равно, какая погода, он что в паутине осенних дождей, что в зимнем тумане, что бессолнечным летом — все равно хорош, увидишь — и не забудешь.
Я зонта не взяла. Глупо как-то идти и держаться за палку. Да и рука устает. Шапка намокла, пальто намокло. Юрка нахохлился. Ему ни к чему ходить по городу в дождь, ему лучше дома сидеть и читать Брокгауза и Ефрона. Но он ходит. Он — благородный, Юрка. Он понимает, что если встречался со мной все лето, в хорошую погоду, то теперь обязан ходить со мной под дождем.
И мне плохо. Плохо оттого, что все идет у нас с Юркой вкривь и вкось, и он этого не замечает. Плохо оттого, что оказались мы разные. Я — пешеход, а Юрка — авиапассажир. И хуже всего оттого, что, несмотря на разность, а может, именно благодаря ей, я люблю Юрку.
То, что мой диплом — ерунда, а коробки — дело, и то, что без них, без коробок, я жить не могу, — все это вранье. Раньше я не знала, что это вранье, а теперь знаю. Теперь я знаю много такого, чего не знала раньше, а кое-что знаю даже наперед. Знаю, например, что Юрка всегда говорит правду. И если он сказал,
