На простодушном Илье выверял свои фантазии Александр и невольно приходил к уверенности в своем праве на вымысел. Дурная выдумка не могла бы вызвать сочувствия у отзывчивого и добродушного Ильи.
Может быть, так и приходит к человеку призвание. Он что-то сделал первый раз. И получилось. И кому-то это понравилось. Кто- то тебя признал, поверил в тебя. И появилась вера в себя, в свое умение.
Как знать, возможно, там, в тайге, в нескольких верстах от Па- шии, в бревенчатой избе под могучим разлапистым кедром, и родился небывалый писатель Грин, автор несравненных «Алых парусов», «Бегущей по волнам», «Блистающего мира».
Борис Леонидович
Пастернак
(1890–1960)
Русский поэт. В 1958 году ему была присуждена Нобелевская премия в области литературы «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы».
Пастернак, один из немногих, не жертвовал лицом ради положения, а достойно исполнял свою миссию художника. Ему приходилось тяжело: до самой смерти его травили, но он помнил — и декларировал: «Дарование учит чести и бесстрашию, потому что оно открывает, как сказочно много вносит честь в оощедрамати- ческий замысел существования».
В 1916 году Борис Пастернак приехал в Пермскую губернию. Он жил во Всеволодо-Вильве, потом в Тихих Горах на Каме. Молодой поэт навсегда запомнил и могучую реку, которая «выходила с севера вся разом», и звезды морозной ночи над снежным полем, и ямской стан в лесу, и огни Мотовилихи, и вид на Каму с виадука, и Любимовские пристани. Он вобрал в свою память уральские реки, тихие пристани, леса, шиханы, поселки, города — весь «Урал впервые». И все это потом очнулось, ожило в стихах, в прозе, в романе «Доктор Живаго». А роман будет опубликован огромными тиражами в разных странах мира, позднее всего — в России.
Во Всеволодо-Вильве, судя по письмам Пастернака к отцу, был сделан окончательный выбор: не музыка, а литература станет делом жизни Бориса Леонидовича. Он пишет замечательные стихи: «Марбург», «На пароходе». Кама блистательно входит в русскую поэзию. Потом под именем «Рыньва» она чуть было не стала названием знаменитого романа — сохранился лист черновика с названием «знаменитой судоходной реки», на которой стоит город Юрятин. Речное имя Пастернак составил сам из наречия «рын» — «настежь», встречающегося в языке коми, и существительного «ва» — «вода». Река, распахнутая настежь, река жизни — поэтическая метафора.
Вот именно соотнесение речного простора с Вечностью и выделило прозу Пастернака из потока другой памятливой на детали прозы. Ибо мало запомнить. Мало даже суметь передать свои чувства и наблюдения. Пастернак с юности знал: «Книга есть кубический кусок горячей дымящейся совести… Без нее духовный род не имел бы продолжения».
Урал поразил Бориса Пастернака. «Соликамский один уезд — целая Франция по площади», — пишет он. И далее: «Бог привел меня побывать в шахтах. Это я запомню на всю жизнь»… И далее: «…Перед тобой выра-
261
стает каменная гряда, похожая на цепь бойниц… Влезаешь, ничего еще не зная — на площадку и заглядываешь через край… на дне речка и долина, видная верст на тридцать кругом, поросшая лесом — никому неведомая… Целый мир со своими лугами и борами, и горами по горизонту, и со своим небом…»
Вся эта ширь и высь космической метафорой вошла в творчество Бориса Пастернака, в пространство знаменитого романа и неповторимый строй лирики. Жители нашего края могут ходить и ездить по тем улицам, тропам, дорогам, где бывал сам поэт и куда он поместил своих героев, и если захотят, они найдут гору Дресва у поселка Ивака, дом, где Юрий Живаго снова увидел Лару, овраг, где пели соловьи…
ЧЕРЕМУХОВЫЕ ХОЛОДА
Борис Пастернак
Огни заката догорали. Распутицей в бору глухом В далекий хутор на Урале Тащился человек верхом… А на пожарище заката, В далекой прочерни ветвей, Как гулкий колокол набата, Неистовствовал соловей…
В тот майский вечер Борис Леонидович по служебным делам оказался в деревне и возвращался во Всеволодо-Вильву верхом кратчайшей дорогой через лес уже в сумерках. Мерин шел домой бойко, но в низине, курившейся еще молодым, не набравшим силу туманом, Ездруг
насторожился, замотал головой и стал как вкопанный. Не пошел он, когда верховой спешился и решил его повести под уздцы. Конь еще
262
больше заартачился после того как в овраге вдруг защелкал соловей, да так гулко и пронзительно, что казалось, будто он не мог соразмерить громкость своего голоса с окружающим пространством. Вот уж верно: мал соловей, а голос велик — заголосит — лес дрожит! Борис Леонидович заслушался, различая коленца песни: были тут и кликанье, и раскат, и бульканье, и лешева дудка. Однако пение соловья сеяло в душе смутную тревогу — того гляди беда случится. Или это передавалось беспокойство заупрямившейся лошади? Соловей словно просил: «Вер-нись! Вер-нись!»
В 1954 году Борис Леонидович опубликует стихотворение «Весенняя распутица», две строфы из которого взяты эпиграфом, и где соловьиное пение передано так:
Какой беде, какой зазнобе Предназначался этот пыл? В кого ружейной крупной дробью Он по чащобе запустил? Казалось, вот он выйдет лешим С привала беглых каторжан Навстречу конным или пешим Заставам здешних партизан. Земля и небо, лес и поле Ловили этот редкий звук, Размеренные эти доли Безумья, боли, счастья, мук.
К пению уральского соловья Борис Леонидович вернется в романе «Доктор Живаго». Стихотворение «Весенняя распутица», вошедшее в тетрадь стихов главного героя романа, послужило ему этюдом. «В области слова я больше всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи, — говорил Пастернак, предваряя чтение первых глав романа друзьям. — Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины».
Да, это стихотворение послужило автору этюдом, и в стихотворении «Белая ночь» из тетради Юрия Живаго поют уральские соловьи. Именно прикамские — ведь дело происходит белой ночью.
…Там, вдали, по дремучим урочищам, Этой ночью весеннею белой,
263
Соловьи славословьем грохочущим Оглашают лесные пределы. Ошалелое щелканье катится, Голос маленькой птички ледащей Пробуждает восторг и сумятицу В глубине очарованной чащи. В те места босоногою странницей Пробирается ночь вдоль забора, И за ней с подоконника тянется След подслушанного разговора. В отголосках беседы услышанной По садам, огороженным тесом, Ветви яблоневые и вишенные Одеваются цветом белесым. И деревья, как призраки, белые Высыпают толпой на дорогу, Точно знаки прощальные делая Белой ночи, видавшей так много.
Теперь послушаем, как поют соловьи в романе. Об этом пишет в своем дневнике доктор Живаго: «Мы
