подносит только избранным посетителям — и, закусив куском домашней колбасы, выхожу во двор покурить. Тут же на огонек моей папиросы собираются посетители «склепа» во главе с самим паном Юзефом. Под дымок трубок и сигарет течет наша неторопливая беседа. И говорим будто о пустяках, но я-то знаю, как беспокоят эти пустяки каждого поляка.
Со мной мужчины держатся особенно. С одной стороны, их подкупает мой варшавский выговор, и они готовы верить каждому моему слову, а с другой — бросая испытующие взгляды, стараются понять, кто я — друг или враг?
Да, еще не скоро разберутся жители Водыне, как и все поляки, кто их друг, а кто враг. Еще будет литься кровь. И в их головах будут ворочаться мысли — тяжелые, как жернова, как кошмарные сны…
Польский язык я выучил случайно, без каких-либо особых усилий с моей стороны. Когда-то у нас в Гомеле была специальная польская школа. Одна из тех школ, что были созданы нашим правительством в Белоруссии для поселившихся там до и после Октябрьской революции польских семей. Потом эти школы были расформированы, а учившиеся в них дети поляков пришли в наши школы. Так бывший ученик польской школы Стасик Станкевич стал моим соседом по парте, а позже и большим приятелем.
Отец и мать Стася, гонимые нуждой, тоже эмигрировали из Польши и осели в нашем городе. Но русский язык оказался тяжеловат для пана Казимира, отца Стасика, и для пани Брониславы, его матери. Поэтому в их доме звучала только польская речь, да еще с настоящим варшавским акцентом.
Только на польском языке говорили дома и дети — Стась и его сестры Ирена и Алина. Я часто бывал в доме своего школьного товарища, благо, наши дома находились неподалеку, и не помню, когда произнес первое слово по-польски. И вот теперь варшавский диалект в одно и то же время подкупает моих собеседников и настораживает: уж не переметнувшийся ли я на сторону «москалей» поляк? Но даже эти сомнения не сглаживают остроты беседы.
— Пан Костусь, — начинает разговор пан Юзеф, который на правах хозяина доверительно обращается ко мне только по имени, — бывали ли вы в Сибири?
По-видимому, сегодня беседа примет чисто географическое направление. Это меня устраивает. В Сибири я бывал, но, к сожалению, ее разнообразной природы не видел. Да и что можно увидеть с высоты полета? Тем не менее я готов удовлетворить любопытство пана Юзефа.
— Был! — отвечаю ему.
— Это правда, что там страшные морозы?
— Как вам сказать… Сибирь велика, и там можно встретить различный климат. Но, как и всюду, — зимой морозы, а летом тепло.
— Простите, а что там растет?
— Лес, пан Юзеф! По-русски — тайга!
— И все? Кроме «тайга» ничего больше?
— Нет, почему же. У нас Сибирь называют второй житницей России. Значит, там растет хлеб.
— Простите, хлеб… Что вы понимаете под этим?
Действительно, что я понимаю под словом «хлеб»? И вообще, что означает выражение «житница России»? Черт возьми! Кажется, пан Юзеф неспроста завел этот разговор… Итак, что такое «хлеб»? Злаковые культуры. К ним относятся…
— Рожь, пшеница, ячмень, овес, пан Юзеф!
— И все это растет в Сибири?
Этот вопрос уже задает пан Курмановский, эдакий невзрачный старичонка в штопаных-перештопаных на коленях брюках, в пиджаке серо-грязного цвета и такой же шляпе, надвинутой на седые кустики бровей. Самый дотошный оппонент. Он всегда имеет наготове десятки самых неожиданных вопросов. А попробуйте что-либо спросить у него, он тут же прикинется глухим, приставит к уху заскорузлую ладонь и начнет переспрашивать:
— Цо пан муви, цо?[21]
А вот мне надо отвечать на любые вопросы. Я представляю Красную Армию, я представляю Советский Союз, Родину.
— Всё, пан Курмановский! — отвечаю ему. — И не только это! В Сибири, пан Курмановский, разводят еще скот: коров, лошадей, овец, свиней и… пчел!
Я вижу недоверчивые улыбки слушателей. Неужели сказал что-то не так?
— Пчел? — Пан Курмановский даже сдвигает свою видавшую виды шляпу на затылок. — А чем же, пану поручнику, питаются в Сибири пчелы?
— Тем, чем и у вас! — парирую я вопрос пана Курмановского. — Цветочками!
— Простите, пану поручнику. Какие цветы выращивают для пчел?
У-ух! Если бы я знал, какими цветами питаются эти чертовы насекомые! И вообще, какие названия цветов я знаю по-польски? Вот здорово! Хоть убей, ни одно название не идет на память. Хотя стоп, стоп…
— Розы!
Вместе со всеми смеется и пан Курмановский. Смеется до слез. Даже вытирает глаза пальцами, черными от въевшейся в кожу земли.
— О-хо-хо! — произносит он сквозь смех. — Не обижайтесь, пану поручнику. Мы же с вами знаем, что розы не пища для пчел!
Затем следуют расспросы о колхозах, о населении Сибири…
Два дня назад в Водыне перебазировался весь полк. Едва прилетев, командир тут же строго отчитал нас за отсутствие должной маскировки: наши самолеты стояли вдоль опушки, лишь слегка прикрытые срубленными ветвями. Так мы сделали совсем не от лени, как показалось командиру полка, а из «дипломатических соображений». По должности я заместитель командира эскадрильи. Командира эскадрильи у нас давно уже нет, но, несмотря на это, меня почему-то не утверждают в должности командира, хотя «фитили» я получаю едва ли не за двоих, успев уже привыкнуть к этому.
Мне и самому известно, что за нами активно охотятся не только вражеские самолеты-разведчики. Недавно в районе нашего аэродрома опять был задержан диверсант с портативным передатчиком, работающим на «привод». Если бы диверсанту удалось выполнить задание, не миновать нам разгрома. А так вражеские бомбардировщики опять утюжили фанерные макеты самолетов и зениток. Что и говорить, на войне маскировка совсем не последнее дело, и все мы это знаем твердо.
Перебазировавшись в Водыне, мы намеревались сразу же вырубить просеку и затащить туда самолеты. Уже сбросили гимнастерки, вооружились пилами и топорами и… Увлеченные работой, мы не сразу заметили странный экипаж, запряженный парой лошадей, что двигался к лесу со стороны деревни.
Лишь когда экипаж поравнялся с нами, мы побросали инструменты и подошли ближе к дороге, остолбенело разглядывая это странное, сверкающее на солнце черным лаком сооружение с золоченым гербом на дверце. Впереди восседал кучер в белых перчатках, позади на мягких сиденьях покачивались три женщины. Одна из них, пожилая, вероятно, была матерью, две другие, совсем девочки, — ее дочерьми. Что это — бродячие циркачи или опереточная труппа? Наше любопытство требовало удовлетворения, и оно не заставило долго ждать. Едва экипаж остановился, пожилая дама ткнула длинной ручкой лорнетки в спину кучера, и он возгласил громоподобным голосом:
— Пани Рутковская желает говорить со старшим офицером!
Ну, чем не оперетта?! Лица ребят уже осветились улыбками, вот-вот разразится хохот.
Незаметно для дам, я показал им за спиной кулаки прошептал сквозь зубы:
— Черти, тихо! Мы в капиталистической стране… И представляем Родину. Держитесь.
Дав им время для размышления, я шагнул к экипажу и тут же ощутил взгляд пожилой дамы, скользнувший по мне сквозь лорнетку от запыленных сапог до потных вихров на макушке. Что и говорить, вид у меня далеко не парадный: брючонки ХБ,[22] по голому животу под расстегнутой гимнастеркой грязные потеки пота…
Дама сжала и без того сухие губы в узкую щелку и презрительно процедила, обращаясь к девицам:
— И это русский офицер! Матерь божья, быдло!..
Девицы хихикнули, будто хлестнули по мне ивовыми прутьями. Эх, ответить бы им по-русски! Но,
