Мгновенно напрягаются и без того суровые лица, и сначала тихо, как дуновение ветра, потом громче, отчетливей, яростней, как рев бури:
— Ведут! Ведут! Бандиты! Убийцы! Звери! Лица людей искажены гримасами боли, ярости, ненависти и презрения.
— Ублюдки! Бандиты! Нет пощады извергам! Смерть палачам!
— Смерть! Смерть!
Серо-желтые маски лиц, опущенные глаза, поднятые над головой руки… Нацистские преступники пытаются защитить свои головы от плевков и ударов, они увертываются, льнут к польским жолнежам — эскортирующим их автоматчикам.
— Смотрите, Панове! Это фашисты! — восклицает пани Ирена. — Это оборотни!
Я смотрю на пани Ирену. Ее тонкое и прекрасное лицо покрывается красными пятнами, губы начинают судорожно дергаться…
— Злодеи! Смерть, смерть!..
Мы с Николаем берем ее под руки, но она старается вырваться от нас, тянется к плотному кольцу автоматчиков, пытаясь плюнуть в лица палачей, и вдруг все ее тело ослабевает, повисает на наших руках, вздрагивая в истерическом рыдании.
— Смерть!.. Только смерть, панове!.. — шепчут поблекшие губы пани Ирены. — Нельзя им прощать это. Нельзя прощать фашизм!..
Мы входим в ворота и оказываемся за высоким забором из колючей проволоки, по углам которого находятся сторожевые вышки. В глубине огромного двора видны каменные корпуса. Взгляд отыскивает высокие трубы и рельсы узкоколейки, которые тянутся, вероятно, к печам. Первое впечатление, будто бы мы находимся на территории гигантской фабрики. Я задыхаюсь. Мне кажется, что воздух насыщен жирной копотью, смрадом сгоревших человеческих тел. Я даже ощущаю эту гарь на губах.
Боже мой! А узники дышали этой гарью недели, месяцы. Дышали, когда везли трупы умерших в вагонетках к печам, дышали, когда сортировали их одежду: женскую — отдельно, мужскую — отдельно, детскую — отдельно… Вот они, тюки с этой одеждой. Их так и не успели отправить в Германию. Не успели отправить и тюки с обувью, разобранной с той же немецкой аккуратностью. Вот женские туфли на высоком каблуке, а эти — на низком… Вот и детская обувь — от матерчатых пинеток до школьных ботинок! Все в аккуратных тюках из веревочной сетки, с табличками, ярлыками и бирками… Сколько здесь этих туфель и ботинок — сотни, тысячи?! И каждая пара принадлежала человеку. Живому человеку!..
Я не могу смотреть на эти тюки с одеждой и обувью. Предательская тошнота подкатывается к горлу. Но я должен запомнить. Должен!..
А это уже тюки с волосами. Обыкновенные человеческие волосы. Перед тем как убивать, палачи стригли свои жертвы: в хозяйстве и волос пригодится!
Теперь эти волосы в тюках, как прессованное сено. Разные. Пепельные, русые, каштановые, седые…
Пани Ирена подходит к одному тюку, берет в руки седую прядку волос, бережно заворачивает ее в бумажку и прячет в сумочку.
— Пани Ирена!
— Может быть, это волосы моего мужа…
— Простите… Простите, пани Ирена!..
Я беру ее руку, Николай берет другую, и мы прижимаем холодные пальцы к своим губам. Это выражение скорби перед величайшим горем человечества! И молчаливая клятва, что мы никогда не забудем печи, бесконечные тюки с одеждой, обувью и волосами. Не забудем глаза пани Ирены. Глаза всех людей, которые видели лицо фашизма.
Вечером собираются родственники и знакомые пани Ирены, которым охота непременно познакомиться с русскими офицерами-летчиками. Стол в гостиной накрыт для праздничного обеда, извлечены из запасов различные вина. Гости оживлены, веселы и стараются свое веселье передать нам. Но им это не удается. При виде еды мне хочется встать из-за стола.
Наверное, так же чувствует себя и Николай. Со щек у него сошел обычный румянец, лицо сразу как-то заострилось и постарело.
Мы пьем рюмку за рюмкой. Пьем и не пьянеем. Вместе с нами пьет пани Ирена. Она тоже ничего не ест и тоже не пьянеет.
Наше поведение за столом вызывает осуждающие взгляды гостей. Заметив это, пани Ирена говорит:
— Мы были в Майданеке…
Больше нас никто не пытается развлечь, становится тихо. И нам вновь наливают вино. Наливают и себе. И все мы молча пьем, погруженные в свои горестные мысли. И вряд ли кому приходит на ум в эти минуты, что горе у всех нас одно — людское, что пепел сожженных в Майданеке одинаково больно стучит в наши сердца, несмотря на национальные различия и несхожесть наших взглядов.
Пепел стучит в сердца!..
Пламя Варшавы
Уже несколько дней бомбовыми ударами поддерживаем пехоту, но по всему видно, что наше наступление выдыхается. Все яростней контратаки противника, все медленнее темп продвижения наших войск. Штабисты поговаривают о том, что передовым частям, возможно, придется отойти за Вислу. После длительного наступления у нас явно недостаточно сил для закрепления на новом плацдарме.
А Варшава пылает. Огненные очаги пожаров, тут и там разбросанные по всему городу, обозначают районы действия повстанцев. Фашисты методически выжигают и разрушают город, выбивая из домов восставших варшавян. Уже разорвано основное кольцо обороны повстанцев, вместо него образовалось три очага сопротивления. Наши летчики дали этим очагам свои названия: «южный», «центральный» и «северный». И все же сопротивление повстанцев не ослабевает.
Вчера все самолеты нашей дивизии были брошены на оказание помощи повстанцам с воздуха. Мы сбрасывали продовольствие, медикаменты и оружие. Уже перед самым рассветом в район очага «центральный» удалось сбросить сорокапятимиллиметровую пушку. Поднять пушку целиком нашим самолетам оказалось не под силу, поэтому пришлось ее разобрать на три части. Сегодня пришло сообщение, что пушка собрана и уже громит вражеские танки. Это сообщение меня радует особенно, и я весь день чувствую себя чуть ли не именинником. Правда, в сбросе пушки я не участвовал, зато капитан-артиллерист, который собрал ее и теперь огнем помогает повстанцам, — мой «крестник». Как же не гордиться успехами?! Однако надо объяснить, как наш советский офицер оказался среди повстанцев.
Советское командование, разгадав авантюрный характер начавшегося восстания, на первых порах не желало хоть как-то быть причастным к нему. Но восстание ширилось, и все большее число польских патриотов проливало свою кровь на его баррикадах. Тогда, не считаясь с тем, что наступательные возможности Красной Армии после сорока дней непрерывных наступательных боев на полях Белоруссии и Польши сильно ослаблены, не успев подтянуть тылы и перегруппировать войска, советское командование все же отдало приказ о наступлении, сделав все возможное для поддержки восставших.
С одновременным наступлением советских войск на предместье Варшавы — Прагу — части 1-й Польской армии форсировали Вислу, намереваясь захватить плацдармы и соединиться с повстанцами. Однако, несмотря на поддержку советской артиллерии и авиации, польские воинские формирования в результате ожесточенных контратак противника были вынуждены опять отойти за Вислу.
И все же советское командование не оставило без помощи повстанцев. На помощь им была брошена малая фронтовая авиация. Следует заметить, что с началом Варшавского восстания союзное[26] командование тоже предприняло «широкую» помощь повстанцам, установив пресловутый воздушный мост Лондон — Варшава.
Американские тяжелые бомбардировщики «Летающая крепость», базировавшиеся в Англии, вылетая для очередной массированной площадной[27] бомбардировки Берлина,
