Мысли Вотчина прервал шелест за спиной, и, оглянувшись, коллекционер с ужасом увидел в одном шаге от себя человека в темном мешковатом костюме, на голову которого был нахлобучен белый марлевый мешок с прорезями для глаз.
Именно мешок и привел коллекционера в оцепенение. Он замер, на секунду потеряв всякую способность к сопротивлению, и за эту секунду преследователь сделал последний шаг, отделявший его от Олега Борисовича. В узких прорезях мешка Вотчин увидел голубые глаза, а в них то, что привело его в чувство и заставило действовать. Он вскрикнул, в отчаянном порыве бросился на преследователя и толкнул его изо всех сил. Сверкнуло длинное лезвие, и нападающий, потеряв равновесие, упал в кусты, забарахтался в них, а Вотчин помчался скачками к желтому кругу фонаря, казавшемуся очень далеким.
Он бежал, не оглядываясь, и боялся кричать, чтобы не потратить остаток сил на крик. Добежав до крайнего забора, обернулся на ходу и чуть не упал, споткнувшись о какую-то палку.
Преследователь исчез. Вотчин, тяжело дыша, обшарил взглядом улочку, но человек с белым мешком на голове испарился, словно его и не было. Олег Борисович вспомнил сверкнувшее лезвие, сел на мокрую от вечерней росы траву и взялся за сердце. На лбу у него выступил холодный пот.
Отдышавшись и чуть придя в себя, он встал и быстро пошел по улице, оглядываясь через каждые три шага и вздрагивая от гавканья собак за заборами. Навстречу ему попалась компания мальчишек лет шестнадцати, оглядевших Олега Борисовича с насмешливым враждебным любопытством. Вотчин их понимал: начинающий лысеть мужичок в мокрой от пота рубашке и перепачканных травою брюках выглядел нелепо. Он провел рукой по влажной лысине и остановился, переводя дыхание. До дома хозяйки оставался один прогон.
Вотчина вдруг накрыл страх, что его догонят и убьют даже на широкой улице, перед желтыми окнами, свет из которых мягко ложился на кусты в палисадниках. Он снова оглянулся, вышел на середину дороги – чтобы тот, в белом мешке, не выскочил из ближайших кустов. Для уверенности Олег Борисович нащупал в кармане деревянную русалку и не выпускал ее из руки до самой калитки, за которой стояла, дожидаясь его, Марья Авдотьевна.
– Долго же ты, батюшка, ходил, – укоризненно заметила она, открывая калитку. – Ужинать пора. Или тебя у Левушиных кормили?
Олег Борисович покачал головой.
– А ты что бледный-то какой? – встревожилась старушка.
– Все в порядке. – Вотчин нервно огляделся вокруг и шмыгнул в дом.
Он настоял на том, чтобы Марья Авдотьевна заперла дверь, и собственноручно проверил засов. Успокоился Олег Борисович только под болтовню хозяйки за ужином. Перед сном он вынул русалку из кармана, положил на подушку и смотрел на нее до тех пор, пока ему не стало казаться, что в темноте фигурка меняет очертания, превращаясь то в рыбу, то в бутон цветка.
– Нет уж, – пробормотал Вотчин, не отдавая себе отчета в том, что говорит, – никому тебя не отдам. Не отдам!
Пашка Буравин напевал с самого утра. Сначала на него покосился отец, затем удивилась мать, а потом и поздно поднявшаяся тетка Зина пошутила над племянником. Надо сказать, что пел Пашка фальшиво и всякую ерунду, что на ум придет, но ему самому было приятно себя слушать. „Влюбился“, – посмеивалась тетка Зина.
Влюбился! Ха! Да от влюбленности ничего хорошего не бывает, чего там петь? Одни проблемы да драки. Пашка машинально потрогал нос и, убедившись, что нос у него прямой, вновь приободрился.
– Что ты все напеваешь? – не выдержала мать. – Чему радуешься-то, а? Человека вчера убили, а он песни поет!
Пашка замолчал. Не мог же он сказать матери, что поет именно из-за того, что человека убили! Точнее сказать, не из-за того, что убили, а из-за того, кого убили! А убили неизвестного Буравину парня, младшего из троих братьев, живущих в соседнем селе Красных Возничах.
„Надо ж было так ошибиться, – думал Пашка, таская для матери воду из колодца. – Не дурак ли я, а?“ И критично признавал, что да, дурак он, Паша Буравин. Кто, кроме дурака, мог поверить в какую-то деревянную русалку? „Желание исполнилось! – передразнил самого себя Пашка. – Ой, я человека убил! Так перепугался, что и не догадался спросить у мальчишки, откуда убитый-то. А спросил бы – и не мучился всю ночь, не бегал к тетке Марье чуть свет, не возвращал бы ей игрушку. Эх, жалко – подарил бы ее тете Зине“.
Буравин вспомнил русалку, и на мгновение его охватило непреодолимое желание увидеть фигурку, просто подержать ее в руках, провести пальцем по светлому дереву. Но в памяти тут же всплыло, как он сидел на дороге и смотрел на расплывавшуюся по ее лицу красную каплю. Как не мог заснуть до самого утра и еле дождался рассвета, чтобы пойти в Кудряшово. Как ощущал себя убийцей, несмотря на то что за несколько часов до этого искренне желал смерти своему врагу.
Он поставил ведра на крыльцо, стараясь не расплескать. „Мальчишка, поганец, не сказал мне, что братья из Вознич. Да и тот парень, у которого нож был, оттуда же. А то я сразу бы понял, что ни при чем“.
Пашка зачерпнул из ведра ледяную колодезную воду и умыл лицо. Щеки и нос обожгло ледяным, и Буравин довольно ухнул. Ох, как хорошо! И бог с ней, с Оксаной! Других красивых девчонок в селе нет, что ли?
Он ухмыльнулся, стукнул в стену, давая матери знать, что принес воды, и подхватил следующие два ведра.
Только одна мысль царапала его еле слышно, нарушала вновь обретенное спокойствие. Когда он столкнулся с братьями Сковородовыми и не смог сдержать изумления, они быстро заставили Пашку признаться, в чем дело. Буравин был так растерян, что не смог сопротивляться и выложил все как на духу – и про старуху, и про русалку, и про собственное желание.
Двое Сковородовых оскорбительно посмеялись над ним, и Пашка даже опасался, что теперь станет посмешищем для всего села. И только один выслушал его историю серьезно, неприятно щуря и без того узкие глаза. Кирилл Сковородов – младший брат, по слухам, самый умный из троих. Но Пашке неприятно было вспоминать его скуластое лицо, и он постарался забыть Сковородова, русалку и все, связанное с ними.
Глава 10
Артур лежал в кровати, ожидая жену. Когда дверь распахнулась, и в освещенном проеме он увидел ее силуэт, то привстал и с торжественным видом откинул одеяло.
– Котенок, я заждался, – протянул он с нежным упреком. – И мой мальчик тоже.
Катя вошла в комнату, включила свет, и он увидел ее лицо.
– Котенок, ты что…
И осекся. В руках жена держала маленькую деревянную фигурку.
Катя смотрела, как меняется выражение его лица. Когда изумление сменилось узнаванием, она сглотнула и отступила на шаг.
– Значит, все-таки ты… – проговорила она.
– Где ты ее взяла?!
Катя покачала головой и сделала еще шаг назад. Артур вскочил и рванулся к ней, но запутался в одеяле и упал. Катя выскочила за дверь и захлопнула ее, прижимая к себе статуэтку. В ответ на стук заговорили, проснувшись, Седа с матерью, и Катя затравленно огляделась. В углу стояла швабра, она схватила ее, прижала к двери. В следующую секунду створку толкнули изнутри – сначала один раз, за ним второй, третий, и из комнаты послышалось злобное ругательство Артура.
Катя метнулась в прихожую, сунула русалку в карман пуховика, дрожащими руками натянула сапоги. За ее спиной раздавался методичный стук в дверь и яростный мат мужа.
– Что случилось? – Встревоженный голос свекрови заставил Катю вздрогнуть.
„Сейчас она наденет свой цветастый халат, выйдет сюда, и тогда мне конец. Она мне горло перегрызет из-за сына“.
У Кати не было времени, чтобы разбираться, какому из ее голосов принадлежала последняя фраза. Ей было достаточно понимания, что это правда.
Судорожно отперев замки, она успела схватить перчатки и сумку, а затем увидела, как выскакивает из
