наверное, эта копна, даже намокшая, производила впечатление.
– Я давно отращиваю, – пробормотала Успенская, смутившись от всеобщего внимания, и поторопилась спрятаться за Марфой.
– Давайте устроим соревнование! – громко предложила Ева. – Кто быстрее доплывет до того берега и обратно, тот получит приз!
Маша бросила на нее благодарный взгляд, признательная за то, что Ева переключила внимание на себя. Она не догадывалась, что это было сделано вовсе не из лучших побуждений. Еве Освальд крайне не понравился этот «выход русалки» и то, что за ним последовало.
Ева знала, что центр мужского внимания в любой компании может быть только один, и это она сама. Компания родственников не была исключением. Ни прелестная белокожая дурочка Нюта, ни флегматичная толстуха Лена не могли составить ей конкуренцию – об этом и думать смешно!
Но появление Успенской заставило Еву напрячься. В приезжей все было немного слишком: слишком большие глаза на заостренном лице, слишком рыжие волосы, слишком белая, чуть не до прозрачности, кожа, слишком длинные беспокойные пальцы. И эта ее странная несовременная прическа очень сочеталась с такой же несовременной профессией. Флейтистка… Господи ты боже мой, да кого сейчас интересует флейта?!
Новая родственница держалась дружелюбно, явно заинтересованная тем, что происходит в доме Марфы. Ева то и дело ловила на себе взгляд карих глаз. Оттенок их был какой-то странный – то ли с рыжиной, то ли с желтизной. А губы тонкие, хотя последние пять лет тонкие губы не носят.
«Ни красоты, ни сексапила», – констатировала Ева и расслабилась: на ее место никто не претендовал.
Но стоило ей решить, что Успенскую не стоит брать в расчет, как та устроила показательное выступление с купанием.
«Нарочно распустила волосы, – догадалась Ева. – Покрасоваться». Больше всего Еве не понравилось, какими глазами Матвей смотрел на выходящую из воды Машу. Следовало признать, что выход получился эффектным: тонкая гибкая женщина, окутанная рыжими, переливающимися на солнце волосами. Это был не вульгарный красный, а золотисто-рыжий, местами янтарный, как капля меда или застывшая на сосновой коре смола. Как-то сразу становилось ясно, что покрасить волосы в такой цвет невозможно, и от этой неповторимости он казался еще ценнее.
Но как Олейников уставился на музыкантшу! Черт-черт-черт, это бесило Еву, хотя, говоря откровенно, Матвей ей вовсе не был нужен.
Во всяком случае, если подходить с рациональной точки зрения (а Ева была рациональна до мозга костей), Борис Ярошкевич со всех сторон перспективнее. Чем в своем Санкт-Петербурге занимался Олейников, Ева толком не знала… какой-то малодоходной ерундой: что-то связанное с путешественниками. Кажется, производил для них чашки. Одним словом, неудачник. В отличие от того же Бориса, явно из клана Настоящих Мужиков.
Но уже десять лет назад было в Матвее то, что подкупало Еву. Быть может, легкомысленная небрежность ко всему, что составляло основу жизни Настоящего Мужика: к машинам, квартирам, дорогим часам и прочим свидетельствам статуса. Или его горячая увлеченность тем, что он считал своим делом («Господи, вспомнить бы, чем же он занимался…»). Или его легкая, фоном ко всей жизни идущая ироничность, а впридачу к ней мальчишество, проявлявшееся всегда неожиданно… О, как они могли беситься и орать с Марком! И тратить часы на сущую ерунду – например, на конструирование вертолета размером с чашку.
И еще – нельзя было не признаться – Еву подзадоривало равнодушие Олейникова. Раньше она была женой его друга – и Матвей смотрел на нее пустым вежливым взглядом и говорил пустые вежливые слова. Потом Марк погиб, и Ева лелеяла надежду, что теперь-то этот увалень обратит на нее внимание. Но ничего не изменилось. Она оставалась женой покойного друга, и черт его знает, этого мужлана, какие странные принципы сидели у него в голове и намертво защищали от ее чар.
Ева давно бы сама затащила его в постель, если бы не смутная уверенность, что дело ограничится одним-единственным разом и после этого их отношения прекратятся. Такой вариант ее не устраивал.
Сегодня ей показалось, что Матвей наконец-то проявил к ней интерес: пригласил на речку, словно она деревенская девчонка, и всю дорогу шел рядом, болтая чепуху. Но от этой чепухи Ева смеялась так, что заболели щеки. Он был единственным мужчиной, для которого не составляло труда рассмешить ее.
И Ева Освальд окончательно решила: она должна уехать отсюда с деньгами Марфы и с Матвеем Олейниковым. Непростая задача, но она никогда и не ставила перед собой простых целей. У нее все получится! Если не помешает эта Маша Успенская…
– Давайте устроим заплыв! – громко крикнула Ева, переключая всеобщее внимание на себя. – Награда победителю…
– Постойте-ка, голуби, – поднялась, кряхтя, старуха, и Освальд была вынуждена умолкнуть. – Заплыв – дело хорошее, если от него будет польза.
– Какая польза?
– Неделю назад я здесь браслет уронила. Соскользнул с руки и камнем на дно ушел. Вот здесь примерно.
– Браслет? – недоверчиво протянул Борис. – Вы что же, тетя Марфа, купались в браслете?
– Вот именно, – с досадой ответила Олейникова. – Понесло меня, дуру старую, на речку. Да еще и украшение нацепила. Браслет-то простенький, серебро с какими-то белыми камушками. Но любимый – мне его еще Зоя подарила.
Маша встрепенулась:
– Зоя?
– Да. Я этот браслет часто надевала. А тут, видать, похудела, он и свалился с меня.
– Его уже унесло, наверное, – неуверенно предположил Коровкин.
– Точно, унесло! – согласился Иннокентий. – Бессмысленное дело, тетя.
– Вряд ли, – вмешался Матвей. – Если браслет тяжелый, то упал на дно и лежит себе в песочке. Где вы плавали, тетя Марфа? Покажите еще раз…
Старуха ткнула пальцем напротив прибрежного куста ракиты.
Не тратя больше слов, Олейников разбежался и нырнул.
– Умница моя, – умилилась Марфа. – Заботится!
Эти слова послужили сигналом: через минуту все попрыгали вслед за Матвеем, доказывая, что каждый из них принял близко к сердцу тетушкину потерю.
Борис нырял отлично. Иннокентий, к удивлению Маши, тоже показал себя неплохим пловцом: погружался дольше всех и, едва вынырнув и глотнув воздуха, снова уходил под воду. Оба Коровкиных болтались на поверхности, как поплавки, а Ева симулировала активность.
– Бесполезно, – выдохнул Матвей, выбираясь на берег. – Прости, тетя Марфа, я пас.
В эту минуту за его спиной раздался торжествующий крик. Обернувшись, Олейников увидел сияющего Иннокентия, сжимающего тусклый серебряный браслет. Вокруг него плавала радостная Нюта.
– Девочка, кто тебе разрешил лезть в воду?! – ахнула Марфа. – Живо на берег!
– Это она и достала, – признался Анциферов. – Умница моя!
Нюта выбралась на песок и вперевалку, как уточка, поковыляла к Марфе. Старуха торжественно надела мокрый браслет на руку, притянула к себе девушку и поцеловала в гладкий белый лоб.
– Спасибо тебе, милая! – прочувствованно сказала она. – Не так много у меня вещей, к которым я привязана.
Матвей Олейников выглядел рассерженным. Он бросил на Нюту такой хмурый взгляд, что Маша изумилась: неужели ему настолько хотелось достать браслет самому? Странно, очень странно. Олейников не произвел на нее впечатления человека, выслуживающегося перед тетушкой.
Что-то здесь было не так…
Легкое ощущение неправильности происходящего на миг охватило Машу. Словно она зритель на спектакле, где один из актеров то ли сбился, то ли забыл свою роль.
Но это ощущение растаяло, стоило ей взглянуть на Анциферова, едва не лопающегося от искренней, а не показной гордости.
