необходимости – в своей лавке. Но к ним домой никто не допускался.
Поэтому их бесстыдство и развязность поразили его. Служанки бранились в голос, рассказывали откровенно непристойные истории, а заметив, что мальчик стесняется их, изобрели новую забаву: громко пукали по очереди, вздымая юбки, словно поднятые воздушной струей. Смеялись все, кроме мальчика, – у него их веселье вызывало отвращение. Он старался не смотреть на девиц, потому что они делали неприличные жесты, которые не пристало делать женщине, какое бы положение она ни занимала, но они чувствовали его смущение и нарочно выводили его из себя. В конце концов он шаг боялся ступить из тесной комнаты, в которой они с отцом коротали время.
Единственным, кто не глумился над ним, была жена хозяина постоялого двора. Иногда она ласково поглядывала на него и трепала по волосам, когда ее мужа не было поблизости, но чаще просто улыбалась мальчику, и это простое внимание давало ему силы терпеть насмешки служанок и дальше.
На четвертый день отец ушел по делам, оставив его одного. Сперва он лежал в комнатке, но затем бессмысленное пустое ожидание истомило его: он поднялся и вышел, испытывая облегчение от того, что больше не будет сидеть в клетушке.
Стоило ему показаться во дворе, как из конюшни его окликнули: он обернулся и увидел в дверях самую старшую из служанок, Розину, дразнившую его с утра до вечера с каким-то торжествующим злорадством и мстительностью, хотя за что ей было мстить тринадцатилетнему мальчишке? Но она щипала его, подстерегая на лестнице, отпускала вслед такие шуточки, что ему хотелось заткнуть уши, а потом вымести метлой из головы ее похабщину. У нее был большой пухлый рот, и в первый же день он случайно подслушал, как другие служанки за глаза обсуждают Розину и хозяина постоялого двора, упоминая и ее рот, и прочие достоинства, что прельстили старого толстяка.
– Э-э, малыш! А ну помоги!
Розина поманила его и исчезла внутри. Поколебавшись, он все же зашел в конюшню, окунувшись в запах сена и конского навоза, и прищурился – здесь было темно.
– Эй!
Ему не ответили. Смутно подозревая новую потеху, придуманную девицами для развлечения, он опасливо прошел несколько шагов, слушая перебор копыт и тяжелое дыхание потревоженных лошадей.
– Э-э, Розина!
И вдруг она навалилась на него сзади – потная, крепкая, толстоногая, и повалила на копну сена, лежащего в углу. Сперва он даже не понял, чего она хочет от него. Схватив его ладонь и запустив ее себе под юбку, она застонала, а он, ткнувшись во что-то влажное, липкое, с отвращением отдернул руку и попытался выбраться из-под служанки.
– Ну что ты… Давай же… Не бойся!
Видя, что он лежит неподвижно, она с ловкостью поварихи, разделывающей гуся, принялась сдирать с него одежду. Поначалу он застыл, ошеломленный ее напором, но затем, когда Розина стала стаскивать его штаны, попытался отбиваться.
– Чего развалился-то, а? – пыхтела она, нависая над ним. – Давай, мальчуган!
Но служанка не вызывала в нем ни малейшего желания – только испуг и стыд. Сейчас, навалившись на него сверху, она казалась огромной и очень толстой. От нее несло кухней и лошадиным навозом, а когда она подняла руки, из курчавых подмышек пахнуло чем-то подкисшим с такой силой, что он сморщился и замотал головой.
Розина заметила это, и на лице ее промелькнула злоба.
– Ты че это мотаешь-то башкой, как телок? – грубо спросила она, остановившись. – Другим мотать надо! А ну покажь, где у тебя другое.
Служанка бесцеремонно залезла к нему в штаны, и то, что она обнаружила там, заставило ее презрительно скривиться:
– Ба, да от тебя никакого толку! Ты хуже хозяйского мерина! Побрезговал, значит, Розиной, а сам ничего и не можешь, лекарский выродок!
Он вскочил, выдернул из-под нее рубашку и дрожащими руками затянул веревку на штанах.
– А у папаши твоего тоже в штанах не густо, правда? Странно, как он тебя заделал твоей мамаше! К сучку пришлось привязывать, не иначе!
Переход от похоти к гневу произошел стремительно, и теперь от нее исходило бешенство, которое заставило его попятиться. А Розина продолжала оскорблять его, выкрикивая все новые и новые пакости, которые словно оплевывали его отца, и покойную мать, и его самого. Привстав в сене, с выпученными глазами, задранными юбками, она была до того уродлива, что мальчику захотелось зажмуриться.
Он повернулся к ней спиной и пошел прочь, стараясь не перейти на бег. Это было ошибкой: поискав вокруг себя рукой, Розина схватила брошенное ведро и запустила его изо всей силы, метя в мальчишку. Он успел увернуться лишь потому, что услышал звяканье ручки, и ведро врезалось в стену конюшни.
После этого он припустил прочь, уже не думая о том, что могут подумать встреченные люди. Дрожащий, красный, он взлетел по лестнице вверх и со всех ног бросился к своей комнате. Но тут ближняя дверь распахнулась, и наружу выглянула жена хозяина, с изумлением глядя на перепуганного постояльца. Он еще ускорил шаг, не желая объясняться, но по его лицу женщина поняла, что он не в себе, и схватила паренька за руку, заставив остановиться.
– Что случилось, мой мальчик? – спросила она, чуть коверкая слова так, как это делают уроженцы юга. – Бог мой, да ты весь дрожишь! Зайди ко мне… зайди сюда…
Ему почудилась странная торопливость в ее движениях, когда она закрыла за ним дверь, но, будучи во власти смятения, он не придал этому значения.
– Так что с тобой случилось, малыш?
Она нежно провела рукой по его щеке.
– Розина… – выдавил он. – Она…
Краска бросилась мальчику в лицо, и он отвел взгляд. Женщина, стоящая перед ним, восхитилась:
– Ах ты мой целомудренный ангелочек! Такой беленький, такой чистенький… Совсем еще неискушенный малютка. Конечно, грубая Розина напугала нашего бедняжку! Ах, эти деревенские девки, они все делают не так. А ты знаешь, мальчик мой, что нужно сделать, чтобы тебе понравилось?
Он помотал головой, плохо понимая, о чем она говорит. Его жгло воспоминание о жестоком смехе за его спиной, когда он убегал из конюшни, и тех нескольких словах, что выкрикнула в ярости Розина. Жена хозяина погладила его по плечу, затем рука ее скользнула ниже, еще ниже, потом ловкие пальцы распустили веревку, держащую штаны, и прежде чем он успел опомниться, она проделала с ним то же, что и служанка.
– И точно, неискушенный, – проворковала женщина, наклоняясь к нему и обдавая своим дыханием. – Ничего, я научу тебя…
Он закусил губу, оттолкнул ее и выскочил из комнаты, придерживая штаны руками. Добежал до своей, налетев по дороге на хозяина, удивленно посмотревшего ему вслед, и упал на кровать, содрогаясь от слез. То, что сделала Розина, было отвратительно – но то, что сделала эта, вторая, было в двадцать раз хуже. Она предала его! Она казалась ему такой хорошей, такой заботливой, доброй… Все это было ложью!
Он ощущал, что теперь она стала его врагом, и она не простит ему побега. Святой Петр, зачем они этим занимаются? Почему они хотят, чтобы и он занимался этим с ними, как будто вокруг мало мужчин?
Будь мальчик постарше или воспитывайся он в других обстоятельствах, его бы не мучили эти вопросы. Но рано оставшийся без матери в одиноком доме с ушедшим в себя отцом, не нашедший ни друзей, ни врагов, поскольку ему негде было их искать, выросший в удивительном для мальчишки его лет целомудрии, он жестоко страдал. Ему хотелось поскорее забыть все, что случилось, и он надеялся, что завтра впечатления этого дня рассеются.
Но он ошибался. Следующие три дня превратились в непрерывную травлю, в которой приняли участие все женщины постоялого двора, объединившись в настоящую стаю. Сперва испуганный, затем униженный, мальчик в конце концов уехал оттуда, увозя в сердце ожесточение и ненависть. И еще страх. Страх, который преследовал его всю последующую жизнь – страх перед могуществом и властью женщин, перед их жестокими насмешками, перед их укусами, которые были сильнее и болезненнее, чем укусы любой крысы.
