– Я... не знаю, не знаю! Ее оставил там Андрей, он позаботился о ней! Там палатка, еда, вода...
– Позаботился? – по складам произнес Макар. – Позаботился?!
– Я только хотел...
– Позаботился?! И на какое же время, интересно, хватило заботы вашего Андрея?
Губы старика искривились, угол рта дернулся в сторону.
– А когда забота закончится, – тихо спросил Макар, – что она будет делать? Ведь вряд ли вы планировали оставить Вику на острове на год, не так ли? Это грозило бы случайностями, вроде проходящей мимо яхты или туземцев на лодке, занесенных ветром на остров... Значит, вашей заботы должно хватить на небольшой срок. И что потом? Мучительная смерть? Вот цена вашей тайны?!
– Вы... вы неправы... я жалел ее... – Голос Каморкина прерывался. – Я никогда не обрек бы Вику на жестокую смерть, никогда! Я все приготовил так, чтобы она могла легко умереть, очень легко!
Макар и Сергей молча смотрели на него, и лица у них были такие, что Каморкин закричал в голос:
– Вы ничего не понимаете! Когда у нее закончатся продукты, она не будет мучиться, потому что сможет повеситься! Просто... прекратит все это... просто прекратит сама, понимаете?! Это легко! Она не будет мучиться!
– Почему же ты, скотина, себе не приготовил такую легкую смерть? – с ненавистью процедил Бабкин, и крик Каморкина оборвался.
– Я... не мог, – он почти плакал. – Я позаботился о ней. Она будет счастлива перед смертью... ей все равно не нравилось здесь жить!
Сергей шагнул к нему, наклонился и выдохнул в лицо почти шепотом:
– Где она?
Крик испугал бы Михаила Олеговича куда больше, чем бешенство, прозвучавшее в шепоте Бабкина.
– На острове... – По его лицу текли слезы. – У нее все хорошо... я оставил ей продукты, воду... Она всегда мечтала...
– На каком острове? Карту!
Трясущимися руками Каморкин достал из ящика стола карту. Бабкин вырвал ее у него из рук, развернул, перевел взгляд на старика.
– Ты наглая, злобная, трусливая тварь, – сказал он почти спокойно. – Ради сохранения гаденькой тайны отправил родную племянницу прямо в ад.
– Я хотел не так... – Каморкина колотило, он старел на глазах, будто каждое произносимое слово отнимало у него годы жизни. – Я хотел, чтобы она умерла счастливой! Она мечтала об острове, понимаете, вы!!! Я всего лишь осуществил ее мечту! Я все ей оставил: и продукты, и палатку, и шоколад! Она его так любила...
Голос его прервался, и он зарыдал, обхватив голову морщинистыми руками.
Макар с Сергеем переглянулись.
– Сколько жизни вы отмерили любимой племяннице? – рявкнул Бабкин. – Ну, отвечайте! Сколько дней рая?
Каморкин тупо смотрел на него сквозь слезы, покачиваясь вперед-назад.
– На сколько Вике хватит еды, я вас спрашиваю?
– Там тушенка, и одеяло, и пластыри... И шоколад, я оставил ей шоколад...
– На сколько дней?! – заорал Сергей.
– На две недели, – прошептал чуть слышно Михаил Олегович.
Бабкин выругался.
– Действительно, тварь, – покачал головой Илюшин. – Безумная тварь.
Он достал телефон, набрал номер и взглянул на карту, где среди Соломоновых островов был обведен один крохотный желтый кружочек – да и не кружочек вовсе, лишь точка на глянцевой синеве.
Вика умирала.
Она знала, что умирает. Самое обидное заключалось в том, что она так и не смогла выбрать свою смерть, несмотря на все приготовления. Поиск правильного места – скалы, прыгнув с которой она непременно разбилась бы, а не осталась с переломанными костями истекать кровью на камнях; терпеливое ожидание момента, когда легче всего было бы подползти к краю и перевалиться вниз... – все зря. Она не решилась. В последнюю секунду, когда оставалось сделать лишь одно движение, чтобы навсегда уйти с этого острова – и со всех ему подобных, – в последнюю секунду она отклонилась назад и осталась лежать, беспомощно всхлипывая.
Она боялась боли.
Конечно, это было смешно. Внутренности Вики стало скручивать еще с вечера, словно кто-то время от времени проворачивал в них раскаленную пружину. За ночь у нее несколько раз сильной судорогой сводило ноги, и девушка каталась по песку, крича от боли. Судорога постепенно отступала, но за ней наваливалась тошнота – не такая, как прежде, а особенно гадкая, выворачивающая наизнанку.
И все же она боялась боли – последней боли от удара о камни. И сколько ни твердила себе Вика, что это будет избавлением, что-то внутри ее отчаянно сопротивлялось. Что-то не хотело избавляться от боли, потому что боль означала жизнь.
Она умирала глупо и некрасиво, хотя всегда жила с ощущением, что смерть ее будет легка, быстра и неожиданна. Например, разорвется что-нибудь внутри, и мир в одну секунду потухнет. Или чья-нибудь пуля, выпущенная от беспомощности, ударит в ее тело, оказавшееся рядом со стрелявшим человеком, конечно же, совершенно случайно... Такая смерть ее вполне устраивала, и Вика всегда думала, что умрет именно так.
Но ее медленное умирание было уродливым: с судорогами, рвотой, невыносимой жаждой, от которой, казалось, с языка одним рывком сдернули кожу, и теперь он кровоточит у нее во рту. Голода Вика не ощущала. Точнее, то, что она ощущала, нельзя было назвать такими простыми, понятными словами. Чувство голода она испытывала, когда не успевала пообедать в офисе и ехала вечером домой, представляя себе две куриные котлеты, которые она разогреет на сковородке. Чувство голода мучило ее после тренировок, когда она, вдоволь наплававшись в бассейне, торопилась достать припасенную заранее шоколадку и откусить маленький кусочек – так, чтобы в нем обязательно попался орешек. Она любила шоколад с орешками.
Но то, что Вика чувствовала, лежа на песке, не было похоже на те ощущения. Все ее тело кричало, что ему нужна, нужна, НУЖНА еда! Что оно иссыхает без еды и воды, что оно начинает пожирать само себя, что оно будет умирать долго и мучительно, если она, Вика, не покормит его! Встань, командовало тело, пожуй траву, раскопай песок, сделай хоть что-нибудь! Трава даст тебе сил, под песком будет пресная вода – встань, не лежи, ты же умираешь, черт возьми! Или ты не понимаешь этого? Неужели боль не говорит тебе о том, что очень скоро тебя не будет – скорее, чем ты думаешь!
Вика продолжала лежать неподвижно. У нее не было сил на то, чтобы встать.
Когда-то, давным-давно, когда мать будила ее в школу зимой, а за окном стояла такая плотная темнота, что по утрам не раздвигали занавески, чтобы не видеть ее, Вика просыпалась с трудом. Мать злобно кричала что-то о пяти минутах, по прошествии которых Вика должна быть умыта и причесана, и она соглашалась, закрывала глаза и в полусне видела, как она встает, идет в ванную комнату, умывается и причесывается, выходит в кухню...И потому, получив болезненный тычок, выдергивавший ее из сна, Вика открывала глаза с изумлением: за что ее ругают, ведь она умылась и причесалась! И обнаруживала, что все это ей приснилось.
В такое же состояние она погружалась и сейчас. Вторая Вика поднималась, с трудом ковыляла к пальмам, разрывала руками песок – легкий, странно упругий, – и под ним проступала лужица воды, в которую медленно сползали стены вырытой ямы. Вторая Вика набирала воды в горсть, выпивала, ощущая слабый солоноватый привкус; она лежала, отдыхая, около ямки, а затем выкапывала в лесу съедобные корешки. Одного корешка хватало, чтобы утолить голод на целый день.
«Сказка. Какая хорошая сказка... У меня не хватит сил даже на то, чтобы доползти до края скалы, не говоря о том, чтобы вырыть яму. Но самое главное не в этом. Самое главное в вопросе – зачем? Что даст
