Вике потребовалось некоторое время, чтобы убедить себя в том, что перед ней стоит не герой сказки, а живой человек по имени Макар Илюшин, который каким-то образом выяснил, что на остров Вику забросил ее собственный дядя.
– Как вы узнали? – спросила она.
Старший резко обернулся, а Макар уронил мандарин. Бабкин подошел к кровати Стрежиной и сел на стул.
– Нас предупреждали, что мы не должны вас волновать, – сказал он прямо.
Девушка посмотрела сначала на Бабкина, потом на Макара, и взгляд карих глаз стал насмешливым.
– Я провела на острове больше месяца, – негромко произнесла она. – Я почти сошла с ума. Потом я уплыла с острова – связала вместе канистры из-под воды и уплыла. Да вы знаете, наверное.
Макар с Сергеем кивнули: они знали.
– Я уплыла на второй остров, потому что была уверена, что там меня спасут. Но он оказался необитаемым. Тогда я поняла, что умру, но не догадывалась, кто все это придумал. Потом меня перестало это интересовать, и тогда я почти умерла, но меня спасли. Трое полицейских – нет, не полицейских, конечно, они называются как-то иначе... В общем, они прилетели на вертолете на первый остров, не нашли меня и уже собирались возвращаться, но один из них уговорил их долететь до второго острова. Он меня и разыскал. Меня сутки держали в местной больнице, а затем переправили на самолете сюда.
Она говорила спокойно, только иногда прикрывая глаза, словно ей было тяжело долго смотреть на Сергея и Макара.
– А здесь, как только я немного пришла в себя, ко мне явились из милиции и сообщили, что все это задумал мой родной дядя. И показали мне фотографию – на ней был Глеб из агентства, который встречал меня на Хониаре, а потом бросил на острове. И когда я узнала его, сказали, что это, оказывается, Андрей Соловченко, сосед дяди Миши, и что он действовал по плану дяди. А потом еще рассказали про вас и о том, что вы как-то узнали, что виноват именно дядя Миша, и заставили его рассказать, где я. И потом он умер.
Она чуть улыбнулась краешком рта так, словно ей неловко было улыбаться, и закончила:
– И после этого вы говорите мне, что не должны меня волновать... Смешно, правда. Вам самим не смешно?
Макар с Сергеем помолчали, переглянулись.
– Дядя Миша умер сам или он убил себя? – обыденно спросила Вика.
– Сам, – помолчав, сказал Макар. – Когда за ним пришли оперативники, он начал сопротивляться. Это было очень глупо: вы же понимаете, он – инвалид, а они... В общем, он устроил истерику, настоящий скандал и швырял в них своими книгами, чтобы доказать, что он известный писатель и они не имеют права к нему приставать...
– Он кричал, что он – известный писатель? – перебила его Вика. – Почему же не два писателя? Или не три? Под сколькими там псевдонимами писал дядя Миша, как выяснилось...
Бабкин пристально взглянул на девушку. Он начал понимать, почему она выжила на острове.
– Вы считаете меня циничной? – тихо спросила она, заметив его взгляд. – Знаете, я всю жизнь любила дядю Мишу, потому что мне некого было больше любить из моей семьи. А он всегда хотел, чтобы я восхищалась им и его фотографиями. И я восхищалась, потому что искренне считала их прекрасными, и мне нетрудно было донести это до дяди. Тем более что он – калека. И я думала, что желание восхищения им – просто слабость, не более того. Но иногда у меня мелькала мысль о том, что дяде ничего от меня не нужно, кроме признания, какой же он талантливый, и я сама не нужна, и, если вдруг я перестану ему это говорить, он не захочет меня видеть. Мне казалось, что это – гадкая мысль и от нее нужно избавиться... И только два дня назад я поняла, что была права.
– Вы были не правы, – спокойно возразил Макар. – Ваш дядя хорошо к вам относился. Я бы даже сказал, что он вас любил. Иначе ему никогда не пришла бы в голову идея отправить вас на необитаемый остров. Он знал вас слишком хорошо и решил, что предсмертное исполнение вашей мечты в значительной степени обеляет его поступок. И самому себе представил все так, будто совершает благое дело. Ему было легко убедить себя в этом. Михаил Олегович был очень талантливым человеком, хотя об этом практически никто не знал...
Мария Ивановна держала в руках пачку писем, поглаживая по желтоватым сгибам шершавой ладонью. Пачку она только что достала из верхнего ящика шифоньера и теперь пыталась трясущейся рукой стянуть с нее бледно-желтую резинку. Резинка упиралась, не хотела расставаться с бумагой, к которой за много лет присохла. Наконец женщина рванула ее посильней, резинка лопнула, и письма рассыпались веером по ковру.
Кряхтя, Шпунтикова принялась их собирать. Господи, вот наказание – впасть на старости лет в слащавую сентиментальность! Впрочем, какая уж тут старость – смерть пришла, чего лукавить. Долго же она ждала свою смерть... Заждалась, по правде-то сказать. Гена, почитай, уж сколько лет на том свете ее дожидается, а она все жила, как треснувшее от молнии дерево, которое и упасть не упало, и зеленеет по весне лишь половиной веток, а остальные – черные, страшные – так и торчат в разные стороны и годятся лишь для ворон: посидеть, горло воронье подрать. Ох, Генка, Генка...
Письма покойного мужа Мария Ивановна захотела прочитать еще неделю назад, но последние пять дней еле с постели вставала, а письма нужно было поискать. Хорошо, что в больницу отказалась ложиться. Дома и стены помогают, истинная правда. Думала, что умрет, но за пять дней оклемалась, а сегодня с утра вдруг вспомнила, где в последний раз видела желтоватую стопку. И точно, словно ждала она ее в ящике, прикрытая сверху пакетиком, в котором закручивались разноцветные нитки мулине. Выбросить их нужно было сто лет назад, да рука не поднималась. Ладно, теперь уж после ее смерти выбросят.
С трудом собрав письма, Мария Ивановна уселась на диван, разглядывая конверты и ехидно посмеиваясь сама над собой. При жизни мужа, значит, его писанину читать было неохота, а теперь вот собралась наконец, дура старая! Правильно, правильно. Генка писал многословно, да и ни о чем. Мария Шпунтикова не понимала, как можно на двух страницах описывать погоду. Или, скажем, лес. Лес – он лес и есть, и нечего словоблудие вокруг него разводить. Но покойный муж любил все в подробностях описать, а у нее от его подробностей челюсть сводило зевотой. Скучно. И после смерти его не собралась она толком прочесть, что там Генка писал. Значит, понадобилось до своей смерти дожить, чтобы до его посланий руки дошли. Вот это, с Байкала, она, кажется, читала... Точно, читала. А здесь о чем Генка писал? Никак снова о лесе.
Спустя два часа Мария Ивановна Шпунтикова отложила последнее письмо в сторону и прижала руку к груди, чтобы сердце успокоилось. Ну тише, тише, нельзя так волноваться, вредно. Вредно! Ха! Она недобро усмехнулась, перебрала письма и снова нашла то, в котором Генка писал, как в первый раз попросил у Мишки Каморкина фотокамеру.
– Дерево, значит, тебе понравилось, – ошеломленно проговорила Мария Ивановна. – Говоришь, птица над ним летела?
Она раскопала в завалах старых журналов один, с разными фотографиями – цветными и черно- белыми, – быстро пролистала его и остановилась на пейзаже во весь разворот. Дерево росло на краю поля, от него улетала птица, и ветки наклонялись ей вслед, словно пытались остановить полет. «Михаил Каморкин. Пейзаж № 12».
Шпунтикова отшвырнула журнал, сбив со стола вазу и не обратив на это никакого внимания. Не поверить тому, что писал ее муж, было невозможно.
– Значит, вот как оно все было-то, – бормотала женщина, собирая письма вместе. – Ты, Мишенька, получается, осчастливил глупого Генку, а потом забыл сказать, что фотографировал-то он, а не ты! Ой, молодец! Ой, умница! То-то ты со мной разговаривать о своих заслугах не хотел, бесстыжая твоя рожа! То- то все юлил, вилял – мол, нет там ничего особенного, тебе, Машенька, скучно будет! Не подумал ты, Михаил Олегович, что Геночка мне все так подробно опишет, верно?
Она вспомнила о том, как в письмах мужа пробегала глазами первый абзац и последний и, убедившись в
