том, что они неизменны, откладывала письмо в сторону, зная по опыту, что в середине будет долгое описание того, что увидел Генка на новом месте. Начинал ее муж всегда с сообщения о том, что он здоров, а заканчивал признанием в любви.
Шпунтикова закрыла ладонью глаза и всхлипнула.
– Геночка, прости ты меня!
Она перевела дух, заставила себя успокоиться – Мария Ивановна ненавидела плакс. Но в глубине души осталась ярость на Каморкина, и от нее Шпунтикова не собиралась избавляться.
– Умен ты, Миша, ох, умен, – с угрозой проговорила она. – Ничего. Я, может, и не умнее, но к ногтю-то тебя прижму.
Вечером, полностью обдумав предстоящий разговор и окончательно решив, что она сделает с вором, Шпунтикова позвонила Михаилу Олеговичу. Поначалу она спросила адрес его племянницы, и ничего не подозревающий Каморкин послушно, хоть и удивленно продиктовал его. Видно, решил, что вдова Шпунтикова к старости поглупела и решила знакомым посылки отправлять, радовать молодежь.
Старательно записав адрес и перепроверив, нет ли ошибки, Мария Ивановна холодно и деловито изложила все, что узнала, резко прервав попытки Каморкина выкрутиться.
– Ты, сволочь такая, Генку обокрал, – закончила вдова, и Каморкин поежился от ненависти, звучавшей в ее голосе, – но мне возвращать украденное надобности нет. Генка давно на том свете, да и я за ним уйду не сегодня-завтра. Но вот у тебя, вора, я тоже что-нибудь отберу.
Положив трубку, она удовлетворенно хмыкнула. Мишка всегда трусом был – вон как перепугался, словно заяц! Она того и хотела. Можно было бы, конечно, просто послать письма его племяннице, ни слова не говоря Каморкину, но Мария Ивановна все продумала: пусть Мишенька, ворюга, понервничает от души. А что он ей сделает? Да ничего! Инвалид, из квартиры не выезжает. Пусть помучается, пусть попробует со своей племянницей поговорить. Кишка у него тонка! Почитай, Вика его и сама на чистую воду выведет, если правда то, что он о девочке рассказывал. Вор, вор подлый! А Гена, Генка-то ее, значит, талантливым был. Господи, она и не знала... Так и померла бы, не узнав. Ох, Геночка...
Под сердцем кольнуло, а в следующую секунду впилось такой острой болью, что женщина закричала и осела на пол. Господи, только не дай умереть сейчас! Только не сейчас!
Она доползла до телефона на тумбочке в прихожей и деревенеющими пальцами набрала номер «Скорой».
Мария Ивановна вышла из больницы два месяца спустя. Она бы умерла, если бы не проснувшаяся в ней колоссальная воля к жизни. Мария Ивановна знала, как хочет отомстить Каморкину, и ей нужно было успеть исполнить задуманное. Все ее друзья давно умерли, с молодыми их детьми она дружбы не водила, а, значит, полагаться можно было только на себя. А потому Шпунтикова заставила себя выжить, и выжила. «Это ненадолго, – уговаривала она смерть, когда в четыре часа ночи видела ту рядом со своей койкой, под которой шныряли больничные тараканы. – Ты потерпи, милая, потерпи, тебе недолго осталось ждать. Только одно дело доделать – и все, приберешь меня. Знаешь ведь, что я уже готова».
Вернувшись домой, она на следующий день отнесла письма на почту, отправила заказным Вике и позвонила вору Мишке. Голос у того был жалкий, перепуганный. Долго разговаривать с ним Мария Ивановна не стала – видела, как стремительно убегает ее время, и жалела тратить его на вора. Она убедилась, что все сделала как надо и положила трубку с чувством полного удовлетворения.
– Ну вот и все. Теперь и помирать можно, – сказала она своему дому, в котором счастливо жила с мужем долгие годы.
И умерла на следующее утро.
Нашла ее соседка. Та же соседка потом говорила, что в руках у покойной была фотография ее мужа – маленького лысенького человечка. Врала, должно быть: Мария Ивановна была женщиной несентиментальной. А когда остальные соседки вспомнили, сколько лет назад помер тот самый муж – кстати, и росточка-то он был несерьезного, Марии Ивановне в пупок дышал, – так и вовсе убедились, что Клавдия Сергеевна выдумывает. Столько лет прошло... Какая уж тут фотография.
Подросток Миша Каморкин начал ощущать себя неудачником в старших классах школы – примерно в то же время, когда стал пользоваться успехом у девочек. До того времени он был как все: симпатичный невысокий мальчишка с хорошо подвешенным языком, в меру ленивый, в меру беззаботный, в меру способный. Но к десятому классу он вытянулся, окреп за лето в деревне, и в улыбке его появилось не мальчишеское обаяние, а юношеское. Он научился насмешливо прищуриваться, отчего становился похож на популярного в то время актера, и успешно пользовался этим приемом, а благодаря начитанности приобрел репутацию интеллектуала, но без примеси занудства и зауми. Между девочками в классе началась тихая невидимая борьба за внимание Каморкина.
Другой парень на его месте чувствовал бы себя прекрасно, но только не Мишка: он считал, что при его способностях быть всего лишь любимчиком девчонок – очень мало. А способности у Каморкина и впрямь имелись – это признавали и учителя, и одноклассники. Мишка неплохо рисовал, мог лихо сбацать любую популярную мелодию на гитаре или стареньком фальшивящем пианино в актовом зале, обладал прекрасной памятью, позволявшей ему легко учиться, и к тому же мог на спор сочинить стих на предложенную тему. Неудивительно, что к девятому классу Каморкин убедился в собственной незаурядности и ожидал, что ее признают и остальные.
Но, к его недоумению и негодованию, роли в классе распределились так, что самым умным считался Коля Щербаков, выигрывавший одну олимпиаду за другой, «музыкантом» звали Лешку Филлипова, извлекающего звуки из любого предмета, Серега Кривцов был общепризнанным поэтом, сочинявшим стихи для школьной стенгазеты, а большое будущее и вовсе пророчили маленькому незаметному Виталику Дееву, который с шести лет играл в шахматы и регулярно пропускал уроки из-за участия в турнирах. Учителя Виталиком восхищались, а Каморкин не мог понять причин этого восхищения: сам он шахматы не любил и играть в них не умел. Получалось, что Мишке отведена не самая завидная, с его точки зрения, роль любимчика девчонок, а ему хотелось привлекать внимание своими достижениями, а не обаянием и шуточками.
Мишка прикладывал большие усилия к тому, чтобы выделиться, завоевать славу, однако всегда находился тот, кто был лучше и на чьем фоне Каморкин смотрелся мальчиком со способностями, не более. Он жаждал славы – а получал лишь симпатию и уважение, мечтал о признании, но вынужден был довольствоваться снисходительными кивками учителей и кратковременным интересом одноклассников, читавших, посмеиваясь, очередной Мишкин стих, сочиненный на спор.
По окончании школы Каморкин долго взвешивал, на какой факультет ему поступать, и колебался между архитектурным и журналистским. В конце концов, обдумав вопрос со всех сторон, Мишка остановился на втором: здесь-то слава ожидала его почти наверняка, причем слава, по масштабам несравнимая с известностью даже очень хорошего архитектора. К тому же Каморкин рассуждал здраво и понимал, что художественные способности и развитое пространственное мышление еще не гарантия того, что из него выйдет отличный архитектор. В журналистике область приложения Мишкиных способностей была куда шире, и, не обретя желаемого в одном, можно было попробовать себя в другом. Вдобавок он с детства сочинял небольшие рассказики, пользовавшиеся успехом у родственников, а в школе лучше всех писал сочинения. Каморкин счел, что этого достаточно для приобретения славы на выбранном поприще, и с трепетом думал о том, что спустя каких-нибудь десять лет его имя станет известным.
И ошибся. Его опять ждала роль середнячка. Другие люди получали награды, выделялись из огромной толпы так легко, что, казалось, судьба смеется над Каморкиным, прикладывавшим колоссальные усилия, чтобы добиться хотя бы десятой доли подобного успеха. Слава ждала других – не его. При том Мишкины обаяние, общительность и способность быстро сходиться с людьми открывали для него многие пути, и к тридцати пяти годам положение Каморкина было завидным: он поездил по многим странам и бывал в таких экзотических, от одного названия которых веяло приключениями.
Но Мишке не нужны были приключения. Экзотические страны оборачивались жарой и грязными гостиницами с омерзительными насекомыми, приключения – рабочей рутиной, а слава все не приходила. Каморкин по-прежнему был одним из многих. А хотел быть – единственным.
Все чаще Михаил Олегович называл себя неудачником. Время уходило, а он не добился ничего из того,
