природы. А делиться лаврами с кем-то, хотя бы и с природой, Мария никогда не любила.
И еще дерево было слишком живым. Любой исходный чурбан, который можно изрезать на куски, распилить, сжечь без остатка, являлся живым материалом, чувствующим ее руки, отзывающимся на прикосновения пальцев. И, как все живое, он диктовал свои правила – куда жестче, чем делал это самый капризный камень. Дерево нельзя было резать против волокна, оно реагировало на погоду и перепады температуры, оно трескалось и отказывалось воплощать ее замыслы. Дерево рвалось вверх – да, бессмысленный чурбан, даже заваливающийся набок, все равно тянулся ввысь, и скульптуры из него получались такие же, устремленные к небу. Работы самой Марии прижимались к земле, она распластывала их, подчиняла силе тяготения, как будто оно было в два раза больше, чем в действительности, усиливала плоскости, горизонтали. Даже ее сова была овалом – но овалом, ориентированным горизонтально.
Томше это не нравилось. Она старалась презирать дерево, как презирала все, что отвергало ее, и лепила из послушного материала, иногда берясь за камень. Мрамор... Она усмехнулась. Там были свои сложности, но сложности другого порядка, преодоление которых ей нравилось, заставляло ощущать себя бойцом. Хорошее чувство, насыщающее.
Она села на табуретку – единственный предмет мебели в комнате, давным-давно превращенной в мастерскую. Альбом с ее набросками валялся на полу, под ногами, и Мария лениво наклонилась, подняла его, перелистнула несколько страниц, пока не остановилась на портрете, нарисованном ею утром.
Не портрет – набросок. Стоило ей услышать утренние новости, как она, придя в себя, схватилась за карандаш по старой студенческой привычке, судорожно набросала знакомое до каждой морщинки лицо – вьющаяся борода, бакенбарды, широкий нос, немного вывернутые губы. Отшвырнула альбом в сторону и, раскачиваясь, принялась мерить широкими шагами мастерскую, лавируя между готовыми скульптурами, заготовками и материалом. В руки просилась красная пластичная глина, из которой пальцы, помнящие его лицо, могли бы слепить фавна, запрокидывающего в похотливом смехе косматую голову. Но она удержалась.
Вместо этого она подобрала альбом и изобразила скупыми штрихами две головы: первую – курчавую, горбоносую, вторую – с типичными, ничем не примечательными европейскими чертами лица и ненавидящим взглядом, устремленным на фавна. Закончив рисовать, Томша вырвала лист из альбома, с наслаждением смяла его, чувствуя ладонями шероховатость бумаги и углы сминаемых поверхностей, швырнула его рядом с печью для обжига. И растянула в довольной улыбке полные губы, так что обнажились короткие острые резцы желтоватого цвета.
Глава 4
Ольга не простила Бабкину ухода из банка. Поступок мужа она расценила как предательство – худшее, чем измена, поскольку самыми страшными последствиями измены считала нехорошие болезни. Болезни были излечимы. А вот отказ Бабкина вписываться в «нормальную жизнь» означал крах ее мечтаний. Семья превращалась не в уютное гнездышко, в котором ей отводилась роль защищенной со всех сторон птички, сидящей на яйцах и время от времени любовно декорирующей стенки гнезда цветными перышками, а во что-то непонятное, где она должна была сама о себе заботиться.
Такая семья Ольге была не нужна. Но все ее воспитание восставало против того, чтобы уйти от мужа. Во-первых, уходить было не к кому. Что бы ни говорила ее мать Марина Викторовна, какие бы примеры ни приводила, на Ольгином горизонте не слишком часто появлялись состоятельные бизнесмены или хотя бы частные врачи, готовые сделать ей предложение руки и сердца. Во-вторых, развод представлялся Ольге безусловным поражением – она оставалась одна, без мужа, без средств к существованию, поскольку сама зарабатывала недостаточно.
Весь следующий год их жизни был наполнен ссорами и скандалами. Ольга попрекала мужа всем: невозможностью купить хорошую еду, заплатить за поездку в Турцию, одеться в приличном магазине. Поначалу цель ее придирок была проста: руководствуясь поговоркой «вода камень точит», Ольга надеялась переубедить мужа и заставить его вернуться на стезю зарабатывания денег.
– Посмотри! – кричала она, тыча ему в лицо фотографию подруги – на снимке подруга нежилась в синем море, на заднем плане возвышались горы. – Мы даже паршивый Египет не можем себе позволить! Ты мужик или нет? Если мужик, так обеспечь семью!
– Оля, если тебе так нужен Египет, попробуй сама на него заработать, – не выдержал Сергей.
– Что-о?! Ты заставляешь меня идти на панель?
– Черт возьми, а другие способы заработать тебе в голову не приходят? В конце концов, у тебя хорошая специальность! Зачем ты тратишь время в своей конторе, если полученных денег тебе хватает только на булавки?
– Потому что это муж должен обеспечивать семью, а не жена! Муж, понимаешь?! А ты вместо этого...
Бабкин качал головой, уходил. Он уже знал, что значит «вместо этого»: выступления жены повторялись раз в две недели и не отличались разнообразием.
Ольга использовала все инструменты в борьбе за право самой распоряжаться судьбой мужа: прогоняла его из постели, лишая секса, не готовила еду и раздраженно швыряла на стол дешевые полуфабрикаты в ответ на просьбу Сергея разогреть ему ужин, надолго замолкала, уходя в себя, после звонка подруги, лишний раз убедившись: все живут хорошо, кроме нее, Оли Бабкиной. Постепенно в ее борьбе цель отступила на задний план, поскольку Ольга поняла, что не сможет ни переубедить, ни заставить мужа подчиниться ее желаниям. Но процесс был запущен, и остановиться она уже не могла. Глухая раздражительность постоянно сидела в ней, время от времени вулканом прорываясь наружу и заливая все вокруг черной лавой.
Очень быстро их семейная жизнь стала рутиной в худшем смысле, с предсказуемыми ссорами, беспричинными обидами, упорным глухим молчанием Сергея. Он постепенно возвращался в ту же броню, которая упала с него под воздействием влюбленности, и Ольга жаловалась подругам, что муж все менее ласков с ней.
Позже Сергей не мог внятно объяснить самому себе, почему он столько лет терпел рядом женщину, быстро ставшую ему чужой. Детей Ольга не хотела рожать, мотивируя это тем, что не собирается растить ребенка в нищете. Жили они в квартире Сергея, оставшейся ему от родителей, и ездили на его же старенькой безотказной «пятерке» (машина – еще один предмет насмешек Ольги, подруги которой давно обзавелись пусть подержанными, но иномарками). При несходстве их взглядов на семейную жизнь они были похожи на лошадей, тянущих одну повозку в разные стороны и время от времени лягающих друг друга копытами.
Ольга не желала слушать о работе мужа, и их редкие разговоры были наполнены бытовыми подробностями либо обсуждением знакомых и друзей. В одно мартовское утро Сергей проснулся и, слушая звук капели за окном, вдруг отчетливо понял, что больше так жить не будет. На второй половине их широченной кровати, как будто специально сделанной такой большой не для комфорта, а для увеличения расстояния между супругами, лежала Ольга, и при взгляде на нее Бабкин не испытал никаких чувств, кроме усталости.
За завтраком он сказал, что хочет развестись. И реакция жены в очередной раз его поразила.
Ольга разрыдалась. Она закатила истерику, грозилась вскрыть себе вены, если он уйдет, вытащила телефон Сергея из сумки и пыталась найти в нем имя любовницы, ради которой он бросает ее. Затем на Бабкина посыпались обвинения. Он даже не пытался оправдываться, не в силах понять, из-за чего она так переживает.
– Оль, – потрясенно сказал он, когда в ее рыданиях наступила пауза. – Ты же меня не любишь! Года три уже не любишь, а может, и все четыре. Вспомни – когда мы с тобой последний раз любовью занимались?
– Если тебе нужен секс, так и скажи, – всхлипнула она.
– Да не в сексе дело! А в том, что мы с тобой не нужны друг другу!
– Ты мне нужен! Я... я не верю, что ты хочешь просто так уйти, похоронив все, что нас связывает.
– Да что нас связывает?! Что?!
– Прошу тебя, дай нам еще один шанс! Хотя бы месяц!
Глядя на ее содрогающиеся плечи, Сергей согласился, ни на секунду не поверив в то, что у них что-то получится. Перегорело.
