Макар прошелся по комнате, подошел к окну, посмотрел с двадцать пятого этажа вниз, во двор, который пересекала маленькая фигурка. Поднимался ветер – порывистый весенний ветер, гнувший к земле голые стволы деревьев, а здесь, на этой высоте, врезающийся с разлета в стены и окна домов, качающий натянутые провода, подхватывающий одиноких птиц, пролетавших над городом. Илюшин открыл окно, и обрадованный ветер ворвался в комнату, обдав человека холодом, взмел листы, вырванные из альбома, прошелся сквозняком по квартире. Солнце светило все ярче, но тепло его было обманчивым; ветер быстро разрушал иллюзию скорого лета, которой так легко было проникнуться здесь, на двадцать пятом этаже, если смотреть не вниз, а только в синее небо с жарким солнцем. До лета было еще далеко.
– До лета еще далеко, – сказал Макар вслух, обернулся и посмотрел на лист бумаги, снесенный ветром с кресла на пол.
Захлопнул окно, вернулся на свое место. Картина смерти Ланселота ярко встала у него перед глазами, и он почти услышал звук взрыва, а следом за ним – громкий женский крик.
Швейцарец. Крапивин. Владимир Качков. Его жена. Семья Чешкиных во главе с проницательным Владиславом Захаровичем, заслонившим собой тень внука. Мария Томша в окружении скульптур. Ольга Силотская в черном платке. Все эти люди не хотели поддаваться логике Макара, становиться в его рисунках на отведенные им места. Они разбегались, а когда Илюшин позволял им вставать туда, куда они хотели, это тоже не приводило ни к чему хорошему: фигуры не связывались в целую картинку, и нити, которые рисовал Макар, объединяли лишь нескольких из них, оставляя других в стороне.
Илюшин закрыл глаза, слушая рассерженный весенний ветер за окном. В голос ветра вплелись другие голоса – живые голоса людей, которые его память воспроизводила с необычайной точностью, словно включалась грампластинка, сопровождая фразы тихим шуршанием иглы.
«Я, знаете, с юности чувствовал, что не могу долго на одном месте находиться, душно мне становится, тяжело», – объяснял Силотский низким уверенным голосом.
«Да, забыл вам сказать – в ту ночь, перед смертью, Коля написал один отрывок... – негромко рассказывал Владислав Захарович, делая большие паузы между словами. – Он успел написать его за те десять-пятнадцать минут, что оставался один, либо же начал раньше, а в этот промежуток времени закончил. Я сохранил его, потому что это последний Колин текст».
«Спросите сами у Дениса Крапивина, – с горечью советовала Полина Чешкина. – Он гораздо больше остальных знает о Колиной смерти».
«Дениска упрямый, как осел, это точно... – с тихим смешком говорил Швейцман. – В школе, случалось, чуть до драки не доходило из-за того, что он отказывался сбегать с химии. А потом мы узнали, что химичка – родная сестра его матери. Правда, жила она не с ними, но какое это имеет значение...»
«А Швейцарец хороший, – из голоса Полины исчезла горечь, она рассказывала спокойно, с улыбкой. – Он порой кажется смешным, но, познакомившись с ним ближе, начинаешь его уважать. И еще он очень любит свою жену, до обожания, и совсем этого не скрывает».
«Хотите, чтобы я стала причитать, как остальные: „Ах, какой талантливый мальчик погиб?“ – издевательски смеялась Томша. – Видела я их талантливого мальчика – больной он был, законченный шизофреник. Его бы лечить надо, а вместо этого с ним возились, как с недоношенным».
«Я бы даже не стал называть ее поделки скульптурами. Именно поделки, игра умелых пальцев, но игра, в которую не вложено ни искры таланта».
Отрешившись от всего, что происходило вокруг, вслушиваясь в голоса, Макар начал стремительно зарисовывать персонажей, о которых они говорили. Теперь люди располагались не так, как прежде, хотя рыцарь с копьем наперевес по-прежнему остался на середине листа. Илюшин ни о чем не думал, голова его заполнилась сочетанием цветов и звуков, с которыми у него ассоциировались эти люди, перед глазами был не лист бумаги, а череда сменяющих друг друга образов, далеких от реальных. Они смешивались друг с другом, соединяясь в невообразимые фигуры, из них вырастали дороги и тропинки, превращаясь в деревья, в переплетение ветвей, и в этом переплетении отчетливо читались знакомые силуэты: Мария Томша в шляпе, Полина Чешкина в пальто, которое было ей велико, Крапивин в костюме... Из-под карандаша Макара они выходили преображенными до неузнаваемости, но, потеряв все свойственные им внешние черты, вдруг становились для него живыми и словно концентрированными.
Илюшин закончил рисовать, откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза. Затем резко открыл их и уставился на рисунок. Пару секунд он смотрел молча, затем дернулся.
– Но как же... – пробормотал он. – Как такое возможно? Если мы видели...
Словно в ответ на его вопрос, среди пения ветра раздался новый голос, до этого молчавший. Немного дребезжащий старческий голос проговорил торопливо и испуганно, заглушив остальные голоса: «Поверить не могу, думала, что оборвусь, ей-богу, и костей моих старых не соберут».
Илюшин вскочил, ненужный лист упал на пол. Стремительными пружинистыми шагами он вышел из квартиры и позвонил в соседнюю дверь.
Денис Крапивин включил компьютер, бездумно уставился в монитор. Карта... ему нужна карта. Он помнил дорогу, но хотел убедиться, что ничего не забыл и не перепутал.
Пока загружалась картинка, он нажал на ярлык почты, следуя привычке проверять все, что только можно проверить. Несколько секунд спустя на панели замигал желтый конверт, и Денис открыл письмо, мимолетно удивившись, что Ольга написала ему, хотя могла бы позвонить.
– Вопрос со звонком снят с повестки дня, – безжизненным голосом произнес Крапивин.
Крапивин перечитал письмо еще раз, закрыл его, огляделся вокруг в поисках крысы – отчего-то у него возникло ощущение, что она должна быть неподалеку. Но крысы не было – должно быть, ушла на второй этаж.
Перед его мысленным взглядом встал восковой Швейцман с пластиковыми глазами дешевой куклы. Денис почувствовал, что правый глаз задергался, и сильно надавил на него пальцем, чтобы прогнать омерзительное ощущение. Он поискал в памяти подходящую цитату, которая помогла бы ему успокоиться, но нашел не сразу. Правда, когда нашел, стал действовать гораздо спокойнее – и оделся, и взял все необходимое уже без нервного тика, совершенно выводившего его из равновесия. «Кандид встал, вытащил из-за пазухи скальпель и зашагал к окраине», – повторял он до тех пор, пока не выехал со двора.
Заря Ростиславовна вышла в прихожую, опасливо посмотрела в глазок, но, увидев за ним соседа, тут же открыла, обрадованно улыбнувшись.
– Макар! – воодушевленно начала она. – Здравствуйте! Как ваше горло, голубчик? Я как раз хотела...
– Заря Ростиславовна, – перебил ее Илюшин. – Почему вы сказали, что во время взрыва думали, будто оборветесь и костей ваших не соберут?
– Что? – старушка нахмурилась, и от досады, что ее прервали, ее лицо стало обиженным и недовольным.
– Пожалуйста, ответьте мне, это важно! Почему вы сказали...
– Можете не повторять, я еще не в маразме. Я же вам говорила: я застряла в лифте в тот ужасный день и дожидалась механика, а тут вдруг этот страшный взрыв! Я боялась, что тросы оборвутся и я упаду! Такой страх, господи боже мой, любая на моем месте испугалась бы... Окна на первом этаже вылетели, и
