Они не люди. Пять полков промчалось,
Но лишь одним он был задет конем
Подковою плечо ему сломало.
Прорвав мундир зеленый острием,
Белела кость кровавая. Сначала
От боли белый сам, – как говорят,
Надолго впал в беспамятство солдат.
Потом очнулся, поднял к небу руку
И хоть терпел неслыханную муку,
Но приподнялся из последних сил
И звал к чему-то, что-то говорил.
Чего хотел он? Люди разбежались,
Затем что царских сыщиков боялись,
И все ж народ рассказывал потом,
Что говорил по-русски он с трудом,
Что слово 'царь' он повторял стократно,
А остальное было непонятно.
И слух пошел, что это был литвин
Или поляк и, видимо, богатый.
Быть может, князя или графа сын.
Что был из школы силой взят в солдаты,
Потом попал в кавалерийский полк;
Ему полковник, невзлюбив поляка,
Дал дикого степного аргамака,
Пускай свернет, мол, шею лях-собака!
Однако вскоре слух о нем замолк,
Его забыли, имени не зная.
Но помни, царь, придет пора иная.
И будет суд над совестью твоей,
И он предстанет там, окровавленный,
Меж тех, кого ты гнал сквозь строй зеленый,
Иль растоптал копытами коней,
Иль в шахты бросил до скончанья дней.
Над площадью кружился утром снег.
Выл где-то близко пес. Сбежались люди
И мерзлый труп отрыли в снежной груде.
Он после смотра там обрел ночлег.
Под скобку стрижен, борода густая,
Плащ форменный и шапка меховая,
На вид полусолдат, полумужик,
То, верно, офицерский был денщик,
Стерег несчастный шубу господина
И люто мерз. Хотя крепчал мороз,
Уйти не смел он. Снег его занес.
К утру он бездыханен был, как льдина,
И мертвого нашел здесь верный пес.
Хоть замерзал, но не надел он шубы.
Заиндевели смерзшиеся губы.
И был залеплен снегом глаз один.
Другой еще глядел остекленело
На площадь – не идет ли господин.
Терпенью слуг российских нет предела:
Велят сидеть – не встанет никогда
И досидит до Страшного суда.
Он мертв, но верен барину доселе
И держит шубу барскую рукой.
Погреть пытался пальцы на другой,
Но, видно, пальцы так закостенели,
Что их под плащ просунуть он не мог.
А где же барин? Так он осторожен
Иль так он черств, что даже не встревожен
Тем, что слуга исчез на долгий срок?
То был недавно прибывший в столицу
Заезжий офицер, как говорят.
Пришел он не по долгу на парад,
А чтоб мундиром новым похвалиться.
С парада, верно, зван был на обед,
Затем побрел ночной красотке вслед,
Иль, забежав к приятелю с поклоном,
Забыл бородача за фараоном,
Иль шубу с ним оставил для того,
Чтоб не могли знакомые глумиться:
Мол, офицер, а холода боится,
Ведь не боится русский царь его!
Чтоб не сказали: 'В шубе! На параде!
Он либерал! Он вольнодумства ради
Ее надел!'
Несчастный ты мужик!
Такая смерть, терпение такое
Геройство пса, но, право, не людское.
Твой барин скажет: 'То-то был денщик!
Верней собаки был!' – и усмехнется.
Несчастный ты мужик! Слеза течет
При мысли о тебе, и сердце бьется…
Славянский обездоленный народ!
Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли!
Твой героизм – лишь героизм неволи.
1824
Морозом лютым небо пламенело,
Но вдруг померкло, из конца в конец
Покрылось пятнами и посинело.
Так близ огня – промерзнувший мертвец
Не оживет, но, жар вобрав мгновенно,
Обдаст живых дыханьем смрадным тлена.
Мороз упал. Миражем ледяным
