– А на восток, до сирийцев?
– Двадцать три.
– К западу, где Египет готовит нападение на нас?
– Восемь.
– То есть враг совсем под боком? И вы слышите по радио его угрозы? Разве вы не боитесь?
Израильтянин фыркнул.
– С тех пор как я живу в Израиле, не проходит недели, чтобы в газете не появилась хоть одна история, как Египет собирается смести нас ракетами, которые ему делают немецкие ученые. Или как Сирия собирается всех нас перерезать. Или как арабские армии скинут нас в Море. – Выпятив челюсть, он посмотрел на Кюллинана и бесстрастно сказал: – Если бы я боялся, то не был бы здесь. А сейчас я чувствую себя куда спокойнее, чем в Германии.
Обычная процедура, завершавшая те семь дней и ночей, которые мужчина провел с храмовой проституткой – пусть даже это была Либама, которую неоднократно называли жрицей, – заключалась в том, что он возвращался к своим привычным женам и забывал девушку. Она же часто оставалась беременной его ребенком, которого сразу же после рождения приносили в жертву огненному Молоху. Но в этом году завершение обряда носило другой характер, ибо Урбаал покинул храм, все еще продолжая пылать неутоленной страстью к жрице. Она была очаровательной девушкой, и он с неподдельным интересом слушал ее ломаную речь, когда она рассказывала о своей жизни на севере и об уловках, которыми ее хитрый отец обманывал окрестных жителей. Наделенная даром подражательства, она забавно изображала солдат, которые после множества сражений захватили ее и обратили в рабство, и она прозорливо видела все те уловки, которыми они пытались соблазнить ее, пока никто не видит. Урбаал веселился, слушая, как она с особой насмешливостью хриплым голосом изображала уроки жрецов, учивших ее застенчивости: «Опусти кончики пальцев к коленям и потупь глаза. Когда смотришь в сторону, старайся прижимать подбородок к плечу». Кроме того, она показывала, как училась эротическим танцам, и Урбаал считал ее неподражаемой и в оценках, и в искусстве любви. И неудивительно, что она заставила его пылать от страсти.
Что же до нее, то она воспринимала коренастого земледельца просто как обыкновенного мужчину. Правда, он был более нежен, чем большинство из тех, кто обладали ею, и конечно же более честен, чем ее отец. Как-то утром она между делом сказала ему: «Ты мне нравишься, потому что ты не тщеславен, не заставляешь считаться со своим мнением и у тебя нет злых мыслей». Слова эти восхитили его и заставили задуматься; он хохотал над ее историями и не обижался, когда она выдергивала его седые волоски или передразнивала, как он кинулся по ступеням, чтобы получить ее. В моменты их близости она становилась смущенной и застенчивой, как и сам Урбаал, и он лелеял идею, что она так ведет себя, поскольку он дарует ей наслаждение, что подкреплялось той неукротимой страстностью, с которой она занималась любовью. Если жрецы подглядывали за святилищем в те часы, когда его занимали Урбаал и Либама, то они должны были бы испытывать разочарование, поскольку в этих отношениях не было ни следа каких-то ритуалов, ни настойчивого мужского желания во что бы то ни стало оплодотворить служанку Астарты; они вели себя просто как два раскованных человека, которым нравится общество друг друга и которые часто заливались смехом. По мере того как приближался день расставания, было ясно, что Урбаал не хочет воспринимать его как завершение их отношений, ибо с благословения богини любви он влюбился, и когда на прощание поцеловал эту очаровательную девушку, то удивил ее драматическим обещанием, которое произнес дрожащим голосом: «Ты будешь моей».
Полная не столько ответных чувств, сколько насмешливости, она спросила: «Как?» – и он не понял, что она подсмеивается над ним.
– Пока не знаю, – серьезно ответил он. – Но я что-нибудь придумаю.
На выходе из любовного гнездышка его встретили жрецы, которые вернули ему одежду, и он облачился в свои льняные брюки, рубашку домотканой шерсти с поясом на талии и сандалии. Он с трудом осознавал свои действия, потому что перед глазами продолжала стоять обнаженная Либама, и он не мог ни забыть ее, ни отвечать на вопросы горожан, которые, встретив его на площади, с завистью спрашивали: «Ты сделал ей ребенка?»
Отказавшись сквернословить, хотя по выходе из храма это было обычным делом, он в каком-то забытьи брел по улицам, пока его не остановил громкий возглас горластого пастуха: «Через пять месяцев, когда придет новый год, и я устроюсь меж этих длинных смуглых ног!» Урбаал резко развернулся, готовый дать по физиономии этому глупому пошляку, но его рожа показалась ему слишком ничтожной. Урбаал издал лишь оскорбительный смешок, но, когда по пути домой он встретил своего друга Амалека, высокая фигура которого была покрыта бронзовым загаром от жизни на свежем воздухе рядом со своим стадом, вот тогда-то он и начал осознавать, какая непреодолимая ревность терзает его.
«А что, если и этот захочет возлечь с ней?» – подумал он. К сожалению, Амалек то ли в шутку, то ли серьезно сказал: «Мы не видели тебя семь дней». Урбаалу так и не пришли в голову никакие умные слова. Не мог он ни отшутиться, ни дать понять, как эта неделя потрясла его; не осмелился он и показать, как терзает его новорожденная ревность. Он лишь молча посмотрел на загорелого пастуха и прошел мимо.
Вернувшись домой, он остановился во дворе, чтобы встретить жен и поиграть с детьми. Девушка- рабыня принесла кувшин со свежевыжатым соком граната и глиняные кружки, сделанные в Акко, так что, несмотря на свое возбужденное состояние, он испытал тихое довольство – он снова дома, в окружении своего шумного семейства. Завтра он пройдет по полям и принесет баалу оливковой рощи, божествам медовых сот, пресса и пшеничных полей свою благодарность за то благо, которым они его одарили. В этот момент расслабления он снова обрел облик уважаемого гражданина Макора, который живет в мире со своими богами, которого уважают соседи и любят его жены, Дети и его рабы. Но когда он вошел в молельню, чтобы разлить вино перед Астартами в знак благодарности за их помощь, которая вознесла его на вершины сексуальных радостей, его охватил холодный ужас. Богини исчезли. Кинувшись обратно во двор, он заорал:
– Что случилось?
– А что такое? – тихо спросила Тимма, стараясь не подавать виду, Что ждала этого момента.
– Богини! Они исчезли!
– Нет! – вскрикнула Матред. С Тиммой по пятам она побежала в Молельню и тут же вернулась. На ее смуглом лице читалось неподдельное беспокойство.
Урбаал опустился на лавку из утоптанной земли, что тянулась вдоль двух стен двора. Тимма не ожидала, что он будет настолько перепуган.
– Что тут могло случиться? – спросил он. Урбаал был так расстроен, что отодвинул блюдо с едой, которое принесли рабы.
– И четыре камня исчезли, – прошептала Матред.
Урбаал окинул взглядом своих женщин:
– Был тут человек, который мог желать мне зла?
– Нет, – сказала Матред.
У него окаменело лицо. Он надеялся, что богини были просто украдены, то есть они покинули дом против своего желания; но если они сами решили расстаться с ним, то это означало только одно – Астарте что-то не понравилось, и его оливковые деревья высохнут, а пресс не выдавит ни капли масла. Он был этим настолько испуган, что Тимма осознала – она должна объяснить, что статуэтки разбила она и в их исчезновении нет никакой тайны. Но, стараясь успокоить мужа, она заколебалась.
– Когда в тот день мы вернулись, то нашли дверь приоткрытой. – Она знала, что это правда, – убегая захоронить Астарт, она ее в таком виде и оставила.
– Да! – вспомнила и Матред. – Ты, Урбаал, увел жрицу, а мы еще остались послушать музыку. Потом я нашла Тимму, и, когда мы вернулись, ворота стояли открытыми.
Урбаал дотошно расспросил рабов, и они тоже припомнили.
– Мы тогда еще об этом поговорили, – сказал один из них.
Но кто мог быть этим вором? Прижав колени к груди и обхватив их руками, Урбаал прислонился к стене и погрузился в раздумья. Полный подозрений, он вспоминал перечень своих врагов, пока ревность не подсказала ему, кто это мог быть.
– Амалек! – вскричал он. – Когда я сегодня встретил его, он как-то уклонялся от разговора. – На самом
