списками погибших, изящная шея и даже то, как время от времени она облизывает пересохшие губы, моргает уставшими глазами и прижимает пальцы к векам. Хомме даже послышался шелест страниц.
«Пожалуйста, только бы ты умер!»
Сидящая рядом с Кёко девушка, читающая детектив, маленький мальчик, изучающий энциклопедию, пожилая женщина, удивлённая откровенной статьёй, которую только что прочла в журнале, — могли ли они понять то, что чувствовала тогда Кёко! Могли ли они хотя бы предположить, что на расстоянии протянутой руки, на расстоянии оклика, течёт совсем другая жизнь?
И вот, прервавшись на минуту, она подняла голову и в глазах мужа, сидящего напротив неё, увидела… Это было хуже, чем неодобрение, это было отвращение. Он смотрел на неё так, словно увидел отбросы на обочине дороги.
Муж отдаляется от неё — Кёко, наверное, поняла это. Поняла даже яснее, чем если бы он выразил это словами. Больше никогда она не почувствует на своём бедре его прикосновения, когда они будут сидеть за одним столом. Больше он никогда не встанет со стула, чтобы подойти и обнять её. Теперь он будет всё больше отдаляться от неё…
Как бы он её ни любил, как бы ни казалось ему, что он её понимает, благополучный Курата всё же не мог видеть «такую» Кёко — одержимо ищущую в списках умерших собственного отца.
«И можно ли его за это винить?» — подумал Хомма.
— Я не выдержал и сказал ей, чтобы она хоть в зеркало на себя посмотрела, — угрюмо сказал парень, — сказал, что она словно ведьма…
Счастливая жизнь, которую она считала уже налаженной, ускользала от Кёко. Пытаясь исправить положение, девушка слишком сильно сжала кулак, и только что обретённое счастье рассыпалось в её руках в пыль.
Догадка Хоммы оказалась правильной. Кёко Синдзё была одиноким человеком. Она была совсем одна, и никто не мог разделить с ней пробирающей до костей стужи, которой веял ветер судьбы.
«Пожалуйста, папа, пусть тебя уже не будет в живых, пожалуйста!»
Курата чуть слышно произнёс:
— Через полмесяца мы развелись.
Сентябрь 1987 года. С того момента, как они зарегистрировали брак, прошло всего три месяца. Устроившись работать в «Розовую линию», Кёко Синдзё потом говорила: «С замужеством не получилось, потому что слишком молодая была».
— После развода Кёко собиралась вернуться в Нагою и искать там работу.
Теперь она снова числилась в родительском реестре в Корияме, откуда тремя месяцами ранее её выписали. (Это можно проверить, если раздобыть выписку из этого документа.) Теперь угроза быть настигнутой кредиторами миновала. Но то, что Кёко устроилась на работу в Осаке, свидетельствует о том, что она всё же опасалась оставаться в Нагое.
— Что было с Кёко после, я не знаю, — сказал молодой человек, с трудом выговаривая слова. — Когда было решено, что Кёко выходит за меня замуж, она сказала, что у неё есть одна знакомая, которой она всё-таки хотела бы сообщить о свадьбе. Якобы они в Нагое вместе работали. Кёко отправила ей открытку. У меня сохранился адрес этой женщины, так что, если хотите, я вам дам. Правда, она могла давно уже переехать куда-нибудь…
Курата сказал, что они вместе заедут за адресом к нему домой, и первым направился к выходу:
— Это недалеко отсюда, на такси минут пятнадцать.
Под проливным дождём Хомму привезли в настоящую усадьбу с парком, в котором целиком мог уместиться дворик их муниципального дома в Мидзумото. Хомма решил подождать Курату на улице, за воротами. Тот возражать не стал.
Забор из кипарисовика намок под дождём и теперь казался блестящим. Хомма заметил, что черепичный навес над парадными воротами был украшен соломенными жгутами. Такие обычно вешают на домашние божницы по случаю новогодних праздников.
Новый год давно уже прошёл, странно… Может, это у них талисман такой? К украшению из соломы была прикреплена бумажка с надписью: «Улыбающиеся врата».
Через пять минут Курата вернулся, держа в руках какой-то листок. В другой руке у него был зонтик. Когда ворота открылись, Хомма увидел, что во дворе, на дорожке, усыпанной белой щебёнкой, одиноко стоит красный трёхколёсный велосипед, принадлежащий, скорее всего, дочери хозяина.
— Вот, — сказал Курата, передавая Хомме адрес и зонтик, — у вас ведь нет зонта, так что возьмите. Если в Токио везти не захотите, оставите где-нибудь на станции.
Поблагодарив за адрес и за зонт, Хомма поинтересовался насчёт соломенного жгута над входом.
— А, это местная традиция, — ответил парень, — это соломенные жгуты у нас можно увидеть круглый год, и работе тоже висит, с девизом: «Пусть тысяча гостей приходит десять тысяч раз».
— Эта традиция, наверное, как-то связана с культом божества храма Исэ?
— Да, наверное, вы правы, — закивал Курата и слегка нахмурился. — Помню, Кёко тоже удивлялась. Говорила что это хорошая традиция, «Божеская». Она была на удивление суеверной. Когда нужно было в стенку гвоздь забить, она обязательно произносила какое-то заклинание, что-то вроде: «Уж простите меня, если я выбрала несчастливое место».
Впервые молодой человек говорил о Кёко с нежностью, как о женщине, на которой он был женат, пусть и недолго.
Даже талисман не смог уберечь её от бандитов, выколачивающих долги. Никто не смог.
— Как вам кажется, Кёко-сан могла хорошо знать префектуру Яманаси? Извините за такой странный вопрос.
Прикрываясь рукой от дождя, Курата задумался:
— Не представляю себе… Вы спрашиваете, ездила ли она когда-нибудь туда или живут ли там её друзья?
— Да.
— Нет, кажется, она ничего такого не рассказывала. По крайней мере, я не помню.
— Большое спасибо.
— Мы с ней вместе были только на Кюсю. Разве что ещё по выходным иногда выезжали в Нэму, поиграть в гольф. Наша совместная жизнь продлилась всего три месяца, так что куда уж там…
Действительно, слишком мало времени они провели вместе.
— Кёко ведь родом из Фукусимы, — продолжал Курата, на которого, видимо, нахлынули воспоминания, — ничего, кроме просторов Тихого океана, она никогда в жизни не видела. Когда я однажды отвёз её к заливу Аго, она очень удивлялась, что море может быть, как озеро, тихим и спокойным. Я ей объяснил, что только в тихих местах можно разводить жемчуг. А она улыбнулась и ответила, что, наверное, не зря. Это, по-моему, было до свадьбы. Мы тогда ещё заказали ей ожерелье. Её тогда всё приводило в восторг.
Парень словно боялся, что его перебьют, и говорил очень быстро. Возможно, он хотел выговориться и таким образом поскорее забыть прошлое, неожиданно напомнившее о себе.
— Мы остановились в гостинице, в Касикодзима. Только вот с погодой не повезло: день выдался пасмурный, и закат над заливом Аго мы так и не увидели. Я сказал Кёко, что мы ещё не раз сможем сюда приехать. Мы отдыхали в своём номере, а потом вдруг в два часа ночи вижу: Кёко не спит, стоит у окна. Я её окликнул, а она говорит: «Красиво, луна выглянула».
Курата устремил взор в небо, словно пытаясь снова увидеть тот же самый пейзаж.
— Тучи рассеялись, и на небе сиял месяц. Я, конечно, посмотрел наверх, а вот Кёко смотрела вниз, на золотую дорожку в тёмной воде: «Смотри, месяц упал в море. Он растворится, и будет жемчуг». Словно маленькая девочка. Вид у неё был такой, будто она вот-вот расплачется. Я думал, что это из-за избытка чувств, но, может быть, я ошибался. Может быть, она предчувствовала, что ожидало нас после свадьбы.
«Вряд ли», — подумал Хомма. Тогда Кёко была по-настоящему счастлива. Гнетущие мысли оставили её. Плакала она от счастья.
Но чувства Кураты тоже можно было понять. И не Хомме упрекать молодого человека за то, что он пытается придать смысл каждому несущественному эпизоду, хоть как-то смягчить чувство вины за то, что не
