Какой-то человек — обитатель лесной чащи — сидел на нижних ветвях дерева. Его голова и плечи скрылись в зарослях. Болтавшиеся ноги раскачивались и пинали воздух: дерево занималось перевариванием. Сусуллил приблизился к нему, и Каттер взвыл.
Растение-хищник протянуло к охотнику сучья-щупальца, которые, казалось, раскрылись в движении, хотя это могло быть всего лишь случайным шевелением листвы. Винодел упал на землю, подкатился к стволу и взмахнул серпом, потом сделал кувырок назад и выполз из тени дерева-анемона. Ноги пойманного в ловушку жителя лесов продолжали содрогаться.
— Ох, какая гадость, — сказала Элси.
Сусуллил держал в руках срезанный им плод. Маленький, коричневый и комковатый, он отдаленно напоминал человеческую голову. Из всех плодов Сусуллил выбрал тот, который вырос после поглощения человека.
«Еще одно культурное различие», — подумал Каттер вечером. Все собрались вокруг костра, Сусуллил поедал свою добычу. Помрой, и Элси, и даже тихий Иуда не скрывали своего омерзения. Для них это было все равно что лакомиться собачьими какашками. Каттера затошнило, когда Сусуллил откинулся назад и улегся поспать и переварить жуткий плод — выжимку из покойника. Прежде чем закрыть глаза, Сусуллил украдкой бросил на него взгляд.
Помрой и Элси легли, а Иуда с Каттером задержались у огня. Когда Каттер наконец пошел ложиться, то поймал на себе одобрительный взгляд Иуды и понял, что тот знает о его намерениях. Его охватил знакомый прилив чувств.
Каттер дождался, пока все вокруг ровно засопят во сне и лагерь зальет лунный свет. Когда он разбудил Сусуллила и впился губами в его губы, вкус мертвеца перешел с языка винодела на его собственный.
ГЛАВА 12
А потом солнечные лучи прорвали густой, перевитый лианами полог. Элси с Помроем увидели Каттера, лежащего рядом с Сусуллилом. Ни слова не говоря, избегая встречаться с ним глазами, они начали собираться.
Если Сусуллил и уловил их смущение, то хорошо скрыл это, равно как и свою симпатию к Каттеру, которая, казалось, улетучилась вместе с ночью. Пока Каттер скатывал одеяло, служившее им подушкой, к нему подошел Иуда и тихо, благостно улыбнулся — благословил.
Каттер вспыхнул, сглотнул и перестал укладывать вещмешок. Потом приблизился к чудодею и тихо, чтобы не слышали другие, сказал:
— Я и раньше не нуждался в твоем долбаном одобрении, Иуда, а теперь и подавно.
Все было как в Нью-Кробюзоне, когда он, ведя к себе мужчину, встречал Иуду где-нибудь по дороге — в Кипарисовом квартале или в старой крепости близ площади Сэлом. Однажды Иуда пришел в День Спасения, ранним утром, и дверь ему открыл молодой чернявый мальчик, с которым Каттер проснулся в одной постели. Как и всегда при виде партнеров Каттера, Иуда удовлетворенно, даже одобрительно улыбнулся, и улыбка не сошла с его лица, когда Каттер отодвинул мальчишку и встал перед Иудой, закрыв за собой дверь.
Выходя на охоту, Каттер невольно оглядывался: не наблюдает ли Иуда за ним из-за угла?
Каттер воображал себя художником, музыкантом, писателем или автором вольнодумных статей, человеком скандальной репутации, обитателем Салакусских полей, а был всего-навсего лавочником. Лавочником из Барсучьей топи, чьи клиенты — сплошь книжные черви. Барсучья топь была тихим и странным районом; страсти, знакомые его жителям, были совсем не те, что у богемных обитателей южного берега.
В Барсучьей топи колдуны-вероотступники могли распахнуть дверь там, где ее вроде бы не было. Иногда от них сбегали существа из магической плазмы, и тогда пребывание на улицах становилось смертельно опасным, а дебаты мыслителей всегда могли закончиться метанием друг в друга субионов с бледным зарядом. Барсучья топь была районом историческим и не лишенным некоторой привлекательности, однако найти там мужчину было решительно негде. Поэтому когда в тавернах южного берега Каттер замечал знакомые по Топи лица, то делал вид, будто не узнает их, и они отвечали тем же.
Каттер презирал и трансвеститов в нижних юбках и макияже, и украшенных цветами эстетов- извращенцев, которые встречались по ночам на Салакусских полях. Насупившись, он шагал по каналам на границе района Пей-и-пой мимо мужчин-проституток, с которыми он не разговаривал. Не ходил Каттер и в притоны, гнушаясь брать напрокат чью-нибудь задницу. Кончилось то время. И лишь изредка он посещал припортовые районы, где матросы, предпочитавшие не гнуть спину в море, а зарабатывать своим телом, ловили мужчин.
Вместо этого, крайне редко, он позволял себе затеряться в толпе и проскользнуть незамеченным в таверну — из тех, которые не так-то просто отыскать, где в полупустых комнатах у скудных баров сидят в клубах дыма старики, жадно разглядывая каждого новопришедшего, где одни мужчины собираются группами и хохочут чертовски громко, а другие чураются компании и весь вечер не поднимают глаз, где все женщины — это мужчины, то есть трансвеститы, или бывшие мужчины, то есть переделанные, чей пограничный статус притягивает кое-кого.
Каттер был осторожен. Он предпочитал не самых привлекательных: вдруг красавец окажется милиционером или подсадной уткой из отдела по борьбе с распущенностью, который с потрохами сдаст Каттера своим дружкам, а те забавы ради назначат специальное наказание в виде побоев и изнасилования.
Ненавидя Топь и чувствуя себя из-за этого деревенщиной, Каттер ждал, когда там появится подходящий человек, решив быть разборчивым и ничего не стыдясь.
Двенадцать лет прошло с тех пор, как Каттер повстречал Иуду Лёва. Ему было тогда двадцать четыре, и что-нибудь все время выводило его из себя. Иуда был старше на пятнадцать лет. Очень скоро Каттер полюбил его.
Они редко трогали друг друга. Не чаще нескольких раз в год Иуда Лёв уступал настойчивым просьбам Каттера, не дожидаясь, пока они перейдут в мольбу. Сначала это случалось с известной частотой, но со временем уговорить Иуду становилось все сложнее и сложнее. Каттеру казалось, что причиной всему не убывающее влечение Иуды, и без того не слишком сильное вначале, а что-то более сложное, чему он не в силах был подобрать названия. Каждый раз, занимаясь с Иудой любовью, Каттер не мог избавиться от ощущения, будто тот снисходит до него. Его это бесило.
Он знал, что у Иуды были женщины, а возможно, и другие мужчины, но, судя по тому, что он слышал и представлял, Иуда встречался с ними тоже нечасто и вряд ли с большей охотой. «Сейчас я заставлю тебя поорать», — думал Каттер, пока они потели в объятиях друг друга. Страсть самого Каттера в таких случаях граничила с насилием: «Ты у меня получишь». Здесь крылась не жажда мести, а отчаяние: Иуда был с ним доброжелателен, но не более того.
Иуда учил Каттера, вкладывал деньги в его дело, ввел в Союз. Когда Каттер понял, что близость всегда будет между ними лишь актом возвышенной дружбы, продиктованным грешной и святой щедростью, подарком Иуды, он попытался прекратить их отношения, но не вынес тяжести воздержания. Взрослея, он оставил привычку огрызаться по всякому поводу, но был в нем некий гнев, от которого избавиться не удалось. Частично его гнев, как члена Союза, был направлен против Парламента. Частично — против Иуды Лёва, несмотря на пылкую любовь Каттера к нему.
— Каттер, хавер, — обратился как-то к нему Помрой. — Прости, что спрашиваю, я ничего такого не имею в виду, но ты, часом, не… гомопалон?
Сленг давался Помрою с трудом. Слово было не ругательное, скорее даже ласкательное, пригодное для непринужденного общения. Каттеру хотелось поправить его и сказать: «Нет, я педераст», но он
