К большому сожалению, я был вынужден прервать написание этих мемуаров: работать над ними я могу лишь по вечерам, уединившись в своей комнате. Джованни Лаццаро, известный еще как Серапика, пришел ко мне вчера днем и сказал, что Его Святейшество желает, чтобы я сопровождал его в замок Сан-Анджело, где он будет наблюдать карнавальное шествие. Серапика (о нем вы еще услышите) – невысокий, чудной человек, папский управляющий, как и я, и недавно я с досадой обнаружил, что испытываю к нему ревность. Вообще-то я вполне мог обойтись и без карнавального шествия, которое мне приходится наблюдать из Сан-Анджело каждый год. Мне иногда кажется, что Лев питает страсть к вульгарным развлечениям, а не только к книгам, гомосексуализму и поэтам-гуманистам.
Два года прошло с тех пор, как я написал первую строку мемуаров. Этот труд дается мне нелегко, и иногда я сижу полчаса и более, переделывая одно-единственное предложение или трудную фразу. У Эсхила, кажется, были те же трудности, но я едва ли могу сравнивать себя с великим древнегреческим трагиком, которого боги наделили таким огромным талантом, что он написал следующие превосходные строки:
«Тот, кто хотел бы научиться, вначале должен страдать, и даже во время нашего сна боль, которая не желает позабыть, капля за каплей падает нам на сердце, и во время нашего отчаяния, против нашей воли, приходит мудрость, по милости Божьей».
Совсем не удивительно, что эти слова стали моими. С тех пор как я впервые принял гностическую философию (вы уже слышали об этом немного) – кажется, что это было так давно! – страдание и мудрость для меня неразделимо переплелись: сплелись так, что сейчас трудно сказать, что есть причина, а что следствие. Неважно – ведь суть и цель у них одна и та же. Я бы отдал всю свою коллекцию перстней за то, чтобы мочь выразить на бумаге такие чувства.
Год выдался необычный, хотя прошло всего несколько месяцев. Лев наконец-то сподобился (благодаря моему напоминанию) издать буллу, которой он так часто грозился, Exsurge Domine, направленную против еретика Лютера, который оказался не таким дураком, каким мы его посчитали вначале.
Собственно говоря, сейчас он проявляет просто лисью хитрость. Булла, как обнаружилось, много пользы не принесла – Лютер ее, кажется, сжег на базарной площади на глазах у ликующей толпы. Прямо в глаз бедному старому Льву. Честно говоря, я не думаю, что Его Святейшество до конца понял серьезность положения; у меня где-то в самом нутре есть неприятное предчувствие, что вся эта истерия не закончится как обычные быстро сгорающие вспышки антиримских возмущений. Это дело вряд ли простое неудобство, с которым можно быстро покончить огнем и мечом – (в рукописи Пеппе называет ее «два F» – furia e fuoco – «гнев и огонь»). Более того, все возрастающая популярность Лютера в Германии – это не тот случай, когда болеют за своего, местного, – совсем нет. Истинная причина в том, что немцам осточертело, что из-за продажи индульгенций деньги утекают в Рим, не говоря о недовольстве тем, что толстые епископы сидят на жирных жопах в Ватикане, весь день читают эротику и далее не могут написать слово Германия, а не то что посетить свои епархии. Дай Бог, чтобы я ошибался. И хотя я люблю Льва и ненавижу Церковь, я не хотел бы, чтобы Sancta Ecclesia Romana оказалась разделенной на две части, как свинячья задница. Думаю, это был бы конец нашей цивилизации. Время покажет.
Альфонсина Орсини (мать Лоренцо, племянника Льва), в которой боролись за превосходство алчность и амбиции, недавно умерла, но это не уменьшило энтузиазма Льва во время карнавальной недели. Он немного поплакал, затем снова отправился со стен Сан-Анджело смотреть на гуляние. Здесь было все: бои быков на улицах (которые я считаю особенно отвратительными, а Лев явно находит это зрелище очень даже забавным), соревнования по бегу и по борьбе, театральные постановки и музыкальные представления (некоторые откровенно похотливые) и мерзкая поросячья давка, которая происходит у Монте-Тестаччо и которую поэтому мы, к счастью, были лишены возможности созерцать. Это действительно чудовищное мероприятие: целые повозки визжащих и обсирающихся от страха поросят затаскивают на самую вершину Монте-Тестаччо и затем буквально швыряют к подножию, чтобы толпа дралась за них. Некоторые животные, те, что потяжелее, падая, серьезно увечат или даже убивают людей. Когда душераздирающий визг поросят и крики плебса затихают, у подножия холма остается кровавое месиво из тел людей и животных, а воздух полон зловония от опорожненных мочевых пузырей, свиных и человеческих. Я совершенно не понимаю, что здесь веселого.
Перед замком Сан-Анджело была устроена потешная битва, унизительная по своей сути. Для нее всех папских слуг нарядили в вычурные (и непомерно дорогие) костюмы нелепого фантастического покроя. «Оружием» были апельсины, которыми все с остервенением кидали друг в друга. Я наотрез отказался принимать в этом участие, хотя Лев просто умолял меня.
– Это же игра, Пеппе! – воскликнул он. – Не порти веселье!
– Ваше Святейшество намерено принять участие? Вероятно, нарядившись Мессалиной, с апельсином, засунутым в жопу?
– Это было бы неприлично. Я приказываю тебе присоединиться к игре.
– Я со всем уважением отказываюсь подчиниться приказу Вашего Святейшества.
– Я велю выпороть тебя и бросить в тюрьму, наглый сучий выблядок! – вскрикнул он, топнул ногой и застонал от боли, так как сотряс свою воспаленную задницу (за два года она лучше не стала, но ведь лучше не стали и его амурные утехи).
– Прошу прощения, Ваше Святейшество, но я к ним не присоединюсь.
– Тогда, черт с тобой, пойдем, посмотрим, – сказал он, успокаиваясь.
И я пошел. Зрелище меня совсем не развеселило, несколько человек получили даже тяжелые травмы («Я буду молиться за вас», – помпезно произнес Лев, благословил, и их унесли на носилках). Льву битва так понравилась, что он распорядился повторить ее на следующий день.
Народное шествие было просто блестяще, и приближено, насколько это было возможно, к стилю древних. Я сидел вместе со Львом и почти всеми членами папской курии на стене Сан-Анджело и ждал, когда шествие будет проходить мимо. Как я уже сказал вам, Серапика как раз ради этого занятия и оторвал меня от написания мемуаров. Думаю, что некоторые из чванливых гостей были потрясены тем, что Лев так неприкрыто радуется этим вульгарным представлениям, так как мне попалось письмо, которое Анджело Джерманелло, очевидно, писал маркизу Мантуанскому. Джерманелло легкомысленно оставил письмо недописанным в одной из читален рядом с главной библиотекой, и я не посчитал зазорным тотчас удовлетворить свое любопытство. Вообще-то у меня даже склонность читать чужие письма, что вы и сами вполне можете заметить.
Я почувствовал в этом письме слегка неодобрительный, ханжеский тон:
