отношения. Что ж ей, на ранчо переселяться? Или ему садиться на лошадь и ехать в Филадельфию – или куда там еще?
Он злился на нее и на себя все сильнее, но было кое-что, очень важное, что примиряло Билла с этим невыносимым положением дел.
Билл с нежностью, удивлением и волнением следил за тем, как между его дочерью и Морин крепнут первые робкие ростки привязанности. Это было удивительное ощущение – его бойкая, похожая на озорного мальчишку дочка с каждым днем становилась немного женственнее, немного доверчивее, немного смирнее.
Нет, иллюзий он никогда не строил. Мюриель выросла в мире мужчин, и некоторые ее привычки, которые выглядели вполне невинно в глазах бывалых ковбоев, могли запросто шокировать любую постороннюю женщину, но Морин проявляла на удивление много терпения и такта.
Очень быстро стало понятно, что Морин не будет вести себя, как Учительница. Скорее, она была старшей подругой. В первые дни она вообще только слушала и смотрела, ходила везде вместе с Мюриель и явно училась сама. Билл даже начал опасаться, что Мю, с ее характером прирожденного тирана, начнет относиться к девушке с пренебрежением, но этого не произошло.
Морин не диктовала условий, не предписывала правил и не поучала, как надо себя вести, например, за столом. Она просто ВЕЛА себя за столом так, что Мю в конце концов сама устыдилась своего громкого чавканья, грязных пальцев и разговоров с набитым ртом. Буквально на четвертый день их совместных трапез Билл едва не уронил тарелку, когда увидел, что его златокудрая дочка чинно усаживается на стул и кладет на колени салфетку. Когда она взялась не за ложку, а за вилку и нож, кося при этом встревоженным глазом на невозмутимую Морин, Билл едва не лишился аппетита. Он, конечно, умел есть как положено, но загрубевшие руки плохо справлялись со столовыми приборами.
Подобранную Мю одежду Морин собственноручно привела в порядок, подшила, ушила, заштопала – и Билл только диву давался, видя, как ловко на ней сидят его старые, еще подростковые джинсы и такая же рубашка. Мюриель же при виде опрятной и аккуратной Морин, сделалась непривычно серьезной, насупилась и о чем-то задумалась.
Через три дня к ужину Мю спустилась вниз, красная и сопящая от смущения. Бархатное платьице, подаренное ей миссис Дженкинс на прошлый день рождения, стояло колом вокруг тощих коленок, покрытых синяками, белые гольфы были перекручены, а непокорные волосы стянуты в два неровных хвоста. В глазах Мю стыло отчаяние дебютантки великосветского бала, которую никто не приглашает на вальс. Билл тщетно пытался что-то сказать, но в горле было на удивление сухо. Да и что говорить-то?
Выручила Морин. Она шутливо обняла девочку за плечи и посмотрела на Билла.
– Мистер Смит, вас имеют честь приветствовать мисс Смит – реверанс, Мю! – и ее скромная гувернантка мисс Килкенни.
С этими словами она вслед за Мю склонилась в реверансе. Это была игра, но игра всерьез, Билл понял это по тревожному ожиданию в изумрудных глазах. Что ж, если все вроде бы в шутку... Билл Смит, отставной сержант «зеленых беретов», выпрямился – грудь колесом! – лихо щелкнул каблуками (звякнули металлические подковки) и ввинтился между своими дамами, согнув могучие руки калачиками.
– Пр-рошу к столу, милые дамы! Честь оказана мне, так что позвольте служить вам.
Сам удивляясь себе, Билл подвинул стул сначала Мю, потом «гувернантке» – и по сердцу прокатилась теплая волна при виде просиявшего личика дочери и благодарного взгляда Морин.
Как-то так получилось, что по утрам, возвращаясь в еще спящий дом с пастбища, он теперь приносил два маленьких букетика – для Мю и Морин. Он сам не понимал, почему ему так приятно делать это.
Морин научила Мю заплетать ирландские косички-колоски, между делом сообщила рецепт лосьона от прыщей (сок огурца, отвар ромашки и неизменный самогон в равных частях), показала, как пользоваться пилкой для ногтей, и позволила один разок накрасить глаза «по-взрослому» – косметичка Морин на удивление удачно и почти без потерь пережила пребывание в жидкой грязи. Потом Мю без обиняков сообщила отцу, что свои трусики теперь будет стирать сама – раньше прачкой работал только он.
Разумеется, все это не было единственным обучением, которое собиралась дать дочери Билла Смита Морин Килкенни. С того самого дня, когда высохли и были тщательно отглажены горячим утюгом книги, привезенные Морин с собой, они начали читать вслух по вечерам.
Морин начала с «Тома Сойера». Мю слушала ее, открыв рот и не сводя глаз с лица новой подруги и наставницы. Иногда она принималась шевелить губами, беззвучно произнося за Морин слова, в самых смешных местах хохотала до слез, а иногда до слез переживала. Билл и сам заинтересовался, хоть и не сразу. Книгу о знаменитом мальчишке он читал только в детстве и привык считать ее совсем, соответственно, детской, но неожиданно увлекся, а вскоре уже хохотал вместе с дочерью. В один из вечеров Морин сослалась на больное горло – и Билл с Мю выразили желание ни в коем случае не прерывать хорошую традицию. Так чтецов стало трое.
Первое время Мю читала почти по складам, осиливая едва ли пару страниц за вечер, но теперь, по прошествии всего трех недель, освоилась и шпарила вполне бегло, с выражением, да и просто артистично. Особенно мастерски она имитировала акцент индейца Джо – у Билла даже мурашки по спине бежали.
Да, его дочь изменилась на глазах. Уходили в прошлое грубость и порывистость, на смену им шли грация и обаяние юной кокетки. Платье она надевала теперь каждый вечер и чувствовала себя в нем совершенно свободно. Словом, жизнь становилась похожей на сказку...
Однажды Билл не выдержал и заговорил с Морин об успехах Мю. Было это уже поздней ночью, когда девочка заснула, а Морин и Билл сидели в плетеных креслах на веранде и пили яблочный сидр из высоких глиняных кружек.
– Честно говоря, я потрясен, Морин. Правда, я не уверен, что смогу объяснить это словами... но Мю изменилась на глазах. Ты – отличная учительница.
– Спасибо. Только это еще не совсем так. Я и сама учусь, Билл. Учусь у Мю.
– У этой паршивки можно научиться только яблоки из сада тырить...
Морин внезапно нахмурилась и с громким стуком поставила кружку на пол. Потом повернулась к Биллу – и он невольно оробел, увидев перед собой не привычную милую девушку, а суровую и строгую учительницу, отчитывающую ученика, причем в роли последнего явно получался он сам.
– Видимо, только это она и слышала от тебя, не так ли?
– Это же просто шутка. Ну вроде присказка...
– Да. Присказка. И еще: «яйца мерину помеха», «нарядиться, как шлюха на Пасху», «гребаная вишня» и «если б я имел коня...» – дальше не могу, неприлично. Все это всего лишь присказки. Именно так она к ним и относится.
– Если ты насчет крепких словечек, то я при ней никогда... старался не употреблять. Но она росла в прериях, Морин, среди ковбоев. Ты же понимаешь, люди мы простые...
– Прекрати! Я не туристка из Европы, нечего изображать передо мной «мистера Мальборо»! Ты нормальный современный человек, ты прошел армию, ты получил образование. У тебя хороший литературный язык, ты без труда разговариваешь сложносочиненными и сложноподчиненными предложениями...
– Погоди, Морин, не части. Я, как тот мужик из пьесы, и не знал, что разговариваю всю жизнь такими мудреными фразами...
– Это ты погоди! Ты сейчас цитируешь Мольера, между прочим, а вот знает ли про Мольера твоя дочь? Ей десять лет, но она читает... читала по складам, у нее живой ум, но она не умеет выражать свои мысли на письме. Она знает, что у Милли «офигительная корма», но представления не имеет, что происходит с девочками в одиннадцать-двенадцать лет. Как и когда ты собирался объяснять ей про месячные? Про секс? Про то, чем мальчики отличаются от девочек?
– Морин, я...
– Она выражается, как четырехлетний ребенок, без всякого смущения описывает мне «эту штучку» у «ребят с ранчо» и сетует, что им гораздо удобнее писать зимой. При этом она отлично разбирается в процессе воспроизводства у лошадей и коров. Жаль, что я не могу тебе пересказать ее объяснения, которые она мне дала три дня назад в корале. Билл, неужели ты не понимаешь, что ты с ней творишь?
