– Я не понимаю, почему ты злишься.
– Так напряги голову!
– Хорошо. Я согласен, я не очень-то хороший папаша. То есть я ее вырастил, кормил, поил, одевал, но по части воспитания есть недочеты.
– Это уже не недочеты.
– Морин, ты можешь голосить хоть до утра, легче не станет. Да, у нее нет матери. Наверное, мне надо было бы жениться еще раз, привести в дом какую-никакую ба... женщину, но пойми ты, я и представить такого не мог! Чтобы чужая заправляла в доме, который я хотел построить для Мэри Лу! Да и кто знает, какая из нее вышла бы мачеха для Мю?
– Никто тебя силком не женит! Но лишать девочку общения со сверстниками, сделать для нее невыносимым пребывание в школе...
– Это я, по-твоему, сделал? Она же дралась...
– Билл, не будь ребенком. Ты для нее – весь мир. Вселенная. Бог, царь, отец, мужчина, герой. Только ты имеешь значение. Только твой авторитет она признает. Она не просто любит тебя, она – часть тебя. Другого мира просто не существует, он ей не нужен, она о нем не знает. И когда она произносит грязное слово – она не ругается. Она просто говорит на языке своего мира. На твоем языке.
– Так. Ясно. Вот и выяснили. Ну ладно, я виноват, дальше что?
– Ничего хорошего. Я не могу за два месяца вернуть ее в мир остальных людей. Да, она научилась есть и вести себя за столом, не сморкается пальцами, не рыгает и сама стирает свое белье. Да, мы успеем прочитать еще несколько книг, хороших книг. Да, я подтяну ее по грамматике и письму, научу ее умножать в столбик, заставлю вызубрить таблицу умножения. Что дальше?
Билл растерянно посмотрел на раскрасневшуюся, сердитую девушку. Потом тихо и неуверенно произнес:
– Я не знаю, Морин. Когда они сказали, что заберут ее у меня, я только одно и смог придумать – забрать ее и спрятаться у индейцев. Какое-то время мы продержались бы...
– Это глупо, Билл. Ты разозлишь власти, они объявят розыск, еще и невинные индейцы пострадают. Не говоря уж о том, что ты получишь судимость, а Мю отправят в интернат.
– Тогда что мне делать? Что, Морин?
– Не знаю, что! Но тебе – ТЕБЕ, не Мю – придется изменить свою жизнь. Придется вернуться к людям. Придется провести телефон, купить машину, возить ее в город к подругам...
– У нее нет подруг!
– Они ДОЛЖНЫ у нее быть, Билл. Она девочка, которая вот-вот станет девушкой. Она уже чувствует, что с ней что-то происходит, чувствует – и боится этого, потому что инстинктивно стесняется говорить об этом с вами, существами, которым легче писать зимой!
– Господи, Морин, я пытался, но я не смог...
– Она нашла твою книгу на чердаке. Она ее прячет в другом месте, она ее читает – и каждый раз плачет, потому что просто не понимает, что там написано. Билл, она нуждается в помощи!
Билл вскочил на ноги. Огромные кулаки сжались, загорелое лицо перечеркнула гримаса боли. Его голос был похож скорее на рык дикого зверя.
– Так помоги ей, Морин! Останься с нами. Здесь, в прерии. Не предавай мою дочь. Не бросай ее. Научи ее всему, что знаешь сама. ЗАМЕНИ ЕЙ МАТЬ!
Морин откинулась назад, вжалась в спинку кресла. Ее колотила дрожь, она боялась посмотреть в серые глаза, потому что в них пылал гнев. И она не понимала почему.
– Но я...
– Вот. Именно так.
Голос Билла неожиданна сел, стал хриплым и тихим. Глаза потухли, руки бессильно повисли вдоль тела. Он несколько мгновений еще смотрел на Морин, потом отвернулся. Теперь она едва могла расслышать, что он говорит.
– Именно этому я пытался ее научить. Тому, что на самом деле она никому, кроме меня, не нужна. А когда не будет меня – она останется одна. И рассчитывать ей будет не на кого. Только на себя. Я не читал ей книг, это верно. Я учил ее выживать. И знаешь, Морин, я ведь оказался прав. Нам с ней уже нужно выживать. Нас хотят разлучить.
– Билл...
– Конечно же, ничему я не мог ее научить по женской части. У меня и Мэри Лу была первой, и прожили мы с ней всего год с лишним. А потом... Потом были шлюхи. В Сакраменто, подальше отсюда. Это когда невмоготу зимой, и работы мало. Знаешь, как это больно, мисс Килкенни? Когда кишки в узел скручивает, и все твое естество дыбом, а ты лежишь один в постели и воешь, потому что только и можешь, что вспоминать собственную жену, которую вот этими руками похоронил на холме?
– Билл, не надо...
– Этому ведь и ты не обучена, верно? Девчонок этому не учат, потому что неприлично. И вот вы приходите, юбочки коротенькие, попки туда-сюда виляют, глазки в стороны постреливают. То ручкой ненароком заденете, то бедром вильнете, а то и поцеловать разрешите. Зато потом крику! Изнасиловали! Надругались! А то, что вы сами перед парнями из трусов выпрыгиваете...
– Билл, прекрати!
Он выдернул ее из кресла, поднял легко, как тряпичную куклу. Она хотела зажмуриться – так нестерпимо горели его серые глаза под сдвинутыми бровями.
– Что – прекратить? Смотреть на тебя? Прикасаться к тебе? Чуять твой запах в воздухе, знать, что ты ложишься в постель за стенкой, голая? Забыть, как ты стояла в саду и по твоим грудям стекала вода? Как целовала меня в грязи, под молниями? Учительница фигова! Что ты лезешь ко мне в душу, что учишь, как мне с дочкой дальше жить, если я для тебя – экзотическая зверушка, ковбой неотесанный, который дочке даже книжек почитать не удосужился? А она, моя Мю, – она же для тебя игрушка. Куколка живая, которую можно причесать, умыть, азбуке поучить – и уехать, когда надоест возиться.
– Билл, отпусти, мне больно...
– Помнишь, ты сказала, что из горящего дома вынесешь прежде всего книги? Вот в этом и разница между нами, Морин. Я бы вынес Мю и тебя. А ты – книги.
Билл Смит почти швырнул ее в кресло, повернулся и ушел в ночь. Морин ошалело смотрела ему вслед, потом медленно поднесла кулаки ко рту – и заревела.
7
Морин Килкенни провела ночь без сна. Она то бродила по комнате, то садилась у огня и неотрывно, словно безумная, смотрела на пламя, то кидалась с размаху на постель, тщетно пытаясь заснуть, но сон не шел.
Она мучительно пыталась понять, что произошло сегодня вечером на веранде, – но ответа не было. Непонятнее всего выглядела вспышка ярости Билла, его реакция на довольно логичное, в общем-то, замечание Морин...
Нет, ну в самом деле, нельзя же ждать, что она проведет на этом ранчо всю свою жизнь? С самого начала было известно, что она всего лишь два месяца позанимается с Мю, а потом все закончится, и можно будет возвращаться к своим обычным делам.
Интересно, ехидно подала голос другая, внутренняя Морин. Морин внешняя эту девицу не любила, потому что та обычно откровенно над ней издевалась. В устах внутренней Морин все проблемы Морин внешней выглядели в лучшем случае детскими капризами, а уж о здравом смысле и речи не шло. Вот и сейчас – ехидный голос звучал у Морин в мозгу, и от этого становилось совсем плохо.
Итак, деточка, к каким это обычным делам ты собираешься возвращаться? ЧТО в твоем представлении – твоя жизнь?
Это и твоя жизнь, зануда! Я – это ты.
Ну нет. Я бы в жизни не испугалась проводить урок по Теккерею. Это ты смотрела на несчастных
