Вторжение

лишился слуха. Я видел, как шевелятся губы отца Инграма, но уже не слышал ни его голоса, ни составляющего фон ерзания, покашливания, шелеста страниц молитвенников. На смену им пришла гулкая, торжественная тишина. Я мгновенно проснулся.

Потом в голове прозвучал металлический скрежет, смешанный с пронзительным визгом, – словно литавры бьют не в лад или душераздирающий вопль рвется из сотни глоток. От этого громоподобного крещендо, казалось, земля вот-вот разверзнется под ногами. Я окаменел и очень удивился – как священник ничего не слышит, отчего другие молящиеся не вскакивают с мест в жуткой панике, почему до сих пор не обрушилась крыша церкви?

С мыслью о землетрясении пришлось расстаться, поскольку к глухоте добавилась слепота, Одновременно брус раскаленного докрасна металла ударил мне в грудь, так что сердце и дыхание разом остановились. «Инфаркт! – мелькнула мысль. – Но не могу же я умереть в сорок четыре года, ведь Фамильный Призрак напророчил мне долгую жизнь!»

Грохот и боль прекратились так же резко, как возникли. Меня все глубже затягивала вязкая трясина, состоявшая непонятно из чего – то ли из воды, то ли из воздуха. Затем я осознал, что кромешную тьму, обступившую меня, пронизывают образы, появляясь и исчезая с невероятной скоростью, как кинопленка, мелькавшая в убыстренном темпе сразу на нескольких экранах. Картины раннего детства в окружении тети Лорен и двоюродных сестер и братьев, школьные годы, Дон и я задуваем свечи на именинном пироге, дядюшка Луи сечет нас обоих за какую-то провинность, рождественские песнопения на снегу, рыбалка у реки, выпускной бал в средней школе. И наконец я догадался: это воспоминания, проигрыш прошедшей жизни.

Но не моей – Дона.

Из оцепенения меня вырвал леденящий ужас. Мельканье кинопленки обрело полнейшую чувственную реальность, и я закружился в безумном водовороте образов, звуков, запахов, вкусовых, осязательных и прочих ощущений. Мой внутренний голос выкликал имя Дона, и мне слышался его хриплый, раздраженный отзыв. Я был участником всех воспоминаний, а эмоциональный их настрой ясно свидетельствовал о том, что мой брат-близнец ненавидит и презирает меня всем своим существом.

Но почему, Донни, скажи почему?

Единственным ответом мне была волна ярости, захлестнувшая все видения. Я как будто очутился в эпицентре психического торнадо, и ум Дона рычал на меня со всех сторон, словно смертельно раненный зверь. Мимо проносились жена, дети, друзья, страдающие от его душевных ран, искренне стремящиеся помочь, но он отвергал все попытки, пока не стало слишком поздно. И в своих несчастьях винил главным образом меня.

Не понимаю – почему?

Я беспомощно глядел на этот вихрь, припоминая самое худшее. То, как он отторг Дени, развратил Виктора, как мучил Солнышко и других детей своим беспробудным пьянством, как соблазнил Элен с заранее обдуманным намерением оскорбить и унизить меня. К своему удивлению, я увидел, что он давно и отчаянно раскаивается в содеянном, однако источником всех его прегрешений стала необузданная, неистребимая ненависть ко мне. В финальной сцене своей жизни он покарал себя за нее, но то был акт не воссоединения со мной, а, напротив, отделения от меня.

Донни, я, право, не знаю, за что ты меня так ненавидишь. Но я не в обиде. И никогда не питал к тебе ненависти.

А должен бы, ответил он.

Дон управлял машиной с помощью собственного психокинеза. Я закричал, умоляя его не делать этого, но, разумеется, ничего предотвратить было уже нельзя. Пила, разрезавшая надвое тело моего брата, наконец разъединила нас.

Я открыл глаза. Хромой церковный сторож Билл Саладино толкал меня в бок корзиной для пожертвований и ухмылялся. Я выудил из кармана конверт и опустил его в корзину. Билл кивнул и похромал к алтарю благословить дань маленькой паствы.

Дону в Берлине устроили пышные похороны. Помимо клана Ремилардов, на них присутствовало еще человек двести – кто с ним учился, кто работал. Прозектор потрудился на совесть: Дон лежал такой красивый в костюме и неизменной своей каскетке. Священник в надгробной речи посулил милость Господню всем страждущим и неприкаянным, к коим, несомненно, относился Дон. В толпе шептались о «счастливом избавлении», благочестивые тетушки сетовали: мол, с пьянством ничего уж не поделаешь. Солнышко держалась хорошо, но во избежание срыва могучий Виктор и хрупкий, но властный Дени не отходили от нее ни на шаг. Восемь младших детей сгрудились вокруг матери, и никто слезинки не проронил, зато женская часть родни и соседки в голос рыдали.

Местные власти вынесли по поводу смерти Дона официальное заключение – несчастный случай. Дени и Виктор одновременно подъехали к делянке в тот самый момент, когда сбесившаяся валочно-пакетирующая машина, удерживая в стальных лапах расчлененное тело Дона, срезала стоящий на пути ствол и опрокинулась в овраг. Нанесенный ущерб и двойная доза принуждения, примененная к полицейским (даже они позеленели от ужаса, прибыв на место происшествия), сделали свое дело: убедили всех, кроме бывалых лесорубов, в том, что гибель была случайной. Ведь по меньшей мере один свидетель обладал безупречной репутацией.

Мы с Дени остановились в мотеле и на следующее после похорон утро завтракали вместе. Он решил задержаться в Берлине, чтобы помочь Солнышку разобраться с делами Дона, а я должен был спешно возвращаться в отель, ибо надвигались торжества по случаю Дня Поминовения Усопших. В переполненном баре было шумно, однако, если разговор идет в основном умственный, побочные шумы несущественны. Со стороны мы с ним, вероятно, выглядели как отец и сын: пожилой сутуловатый человек в добротном летнем костюме-тройке, перелистывающий «Уолл-стрит джорнал», и мальчишка-студент в синем спортивном трико и темных очках, скрывающих его магические глаза.

Дени взял со стола кофейник.

– Еще кофе? (Мне кажется, я разрешил тайну латентности моих младших братьев и сестер.)

– Пожалуй. Полчашки. (Бьюсь об заклад, здесь не обошлось без Виктора, а может, и без Дона. Трудно поверить, что ни один их них не унаследовал телепатического дара. Ведь даже мать и та его когда-то проявляла. Жанетта и Лоретта в младенчестве были телепатками, а потом ни с того ни с сего утратили талант. Про других не скажу…)

– Сахару? (Та же самая история. Их врожденные метафункции намеренно подавили, выработав условно-рефлекторную реакцию отвращения. Я говорил с Полин, ей уже семь… Очень уязвимая девочка, поэтому мне было легко… добиться отклика… Ради Бога, если хочешь, называй гипнозом. Короче, я вернул ее в младенчество и увидел, как она реагирует на отца и Виктора. Бедная маленькая Полин! Но Papa тут ни при чем – все Виктор.)

Мерзавец!.. Но как, ведь он сам был ребенком! Сколько ему было, когда родились близняшки? Четыре? А потом друг за дружкой появились Джеки, Ивонн, мальчики-близнецы… В восьмидесятом – Жорж, вскоре после того, как ты получил степень бакалавра в Дартмуте… Значит, Вику было десять, а когда родилась Полин – двенадцать… Боже мой, в двенадцать лет стать чудовищем!

(Отстраненность.) У меня есть несколько клинических случав среди малолетних… Виктор на такое вполне способен. Все дети, начинающие ходить, жуткие эгоцентрики. Почему, думаешь, они так раздражительны? Хотят, чтобы мир вращался вокруг них. Но большинство перерастает эту стадию и развивает в себе альтруизм, который в принципе необходим для выживания. Однако есть исключения – социопаты. Вик явно из их числа. Сперва он желал утвердиться в положении папиного любимчика. Позднее мотивировки усложнились. Он почувствовал вкус власти. Ты же видишь, что он собой представляет: необразованный, как Papa, недалекий, но с чрезмерным самомнением. У отца тоже были эти черты, но ему недоставало уверенности в себе, потому что он боялся своего ума. А еще его, в отличие от Виктора, с детства напичкали нравственными устоями. Комплекс вины, смешанный с эгоизмом, в конце концов привел к саморазрушению. Вик – орешек покрепче. Даже не будь у него метафункций, все равно он стал бы угрозой для общества. Думаю, лесозаготовкой его амбиции не ограничатся…

– Передай, пожалуйста, клубничный джем. Спасибо. (Так что же нам делать?)