сильных взрывов. Где-то забившись в угол, плакала от испуга маленькая Нина. Филипп прильнул лбом к холодному стеклу и долго смотрел, что делается за окном. Небо на краю поселка обагрилось в красный цвет. Немцы жгли хаты. На улице бегали, суетились черные от дыма, и копоти люди. С воем и визгом проносились над поселком Средний с черными крестами на крыльях вражеские самолеты. Строчили пулеметы.
Немцы заняли поселок.
Однажды Филипп сидел на пороге своей хаты. Долговязый фашист, увидев рослого мальчишку, подошел к нему и ударил его прикладом. Напуганный шестилетний мальчик забежал домой и спрятался под печку. Там до конца войны и было его любимое убежище. Филипп наравне со старшими старался облегчить труд матери. Он выходил из своего укрытия и шел в лес за дровами.
Фашисты у белорусов забирали все: продовольствие, скот, одежду. Очистили фрицы и их кладовую. Когда Филипп узнал о том, что у них из питания ничего не осталось, он украдкой от родителей рано утром, босиком, в одной рубашонке и штанишках, побежал в колхозный сад за яблоками. Принес, высыпал перед всеми на пол и сказал:
— Ешьте, а у меня сильно ноги замерзли, пока рвал их.
И полез на печку греться…
Филипп видел из окна своей хаты, как фашистские варвары расстреливали односельчан, кто не выполнял их прихотей, не отдавал скот и продовольствие для отправки в Германию. Всюду на улицах поселка были большие красные пятна крови. Мальчик на всю жизнь еще тогда запомнил эту запекшуюся на земле его родной улицы людскую кровь односельчан. Увидел и запомнил. А повзрослев, понял значение и смысл событий, которым сам был свидетелем в детстве.
Филипп завидовал брату Георгию и тем односельчанам, кто, как и он, еще долго после войны носили военные гимнастерки, в которых освобождали Европу от немецко-фашистских захватчиков. Он, как и тысячи его сверстников в то время, играл в войну, брал «пленных», ходил в разведку и штурмовал «безымянные высоты». Это были первые в его жизни уроки мужества и отваги, где он учился постоять за себя и товарищей.
Семи лет Филиппа приняли в Бирюлевскую начальную школу, где работал опытный педагог Сурус Иван Иосифович.
Взрослел мальчик. Менялись увлечения, расширялись интересы. В юности Каретина большое место занимал спорт. Допоздна с мальчишками он на улице в дорожной пыли гонял тряпичный мяч. Потом садился за учебники. Читал художественную литературу. Читал не отрываясь. Вдумчиво, познавая взрослый мир.
Продолжал образование он уже в Горовской средней школе Краснопольского района. В те школьные годы зародилось у него горячее желание учиться музыке. На слух подбирал мелодии и залихватски играл на гармошке. А когда в школе задали домой написать сочинение о своей будущей профессии, Филипп, на удивление всем одноклассникам, написал:
«Я буду, как мой отец, конюхом, потому что люблю животных и особенно лошадей…
Неожиданно тяжело заболел отец. Это был страшный удар, внезапно обрушившийся на многодетную семью Каретиных. В 1944 году, когда советские войска изгнали фашистов из Белоруссии, тяжелобольного Герасима привез с фронта провожатый. А в 1947 году отца не стало. Не пришлось Герасиму Каретину увидеть младшего сына взрослым. Последнее время Герасим не спал по ночам, тяжело вздыхал, надрывно до хрипоты кашлял. Умер так же, как и жил, — спокойно, никому ни на что не жалуясь. Никого не обидев, не оскорбив.
Филипп рос и учился без отца под присмотром старших братьев Георгия и Алексея, и еще старшей сестры Федосьи.
Не раз осенние ветры шумели над поселком Средний и будили в памяти Филиппа Каретина образ отца-труженика, который по первому призыву: «Родина-мать в опасности!», обманув врачебную комиссию, больной ушел добровольцем на фронт и воевал до тех пор, пока не изгнали фашистов из России. И до конца дней своих сожалел, что так рано свалила его болезнь, что не дошел он до Берлина.
…Далеко убегает в поле тропинка, шуршит под босыми ногами взрыхленная земля да похрустывает сухой прошлогодний валежник.
Широкими взрослыми шагами ступает рядом с братом Филипп. С наслаждением вдыхает свежий воздух. Шумит колосьями поле. Ветер порывисто, сурово наклоняет их до самой земли и расходится волнами далеко, далеко за горизонтом. К земле Каретин привык с пеленок. Здесь, на этом поле, еще в конце прошлого века гнул спину на помещика его дед — Яков Каретин. Добрую половину жизни уже на освобожденной от угнетателей земле работал его отец — Герасим, братья — Георгий, Алексей, сестры — Федосья и Нина. Не только солнечными веснушками и широко расставленными глазами, но и всей своей статью, сдержанной силой напоминает еще совсем юный Филипп отца — потомственного хлебороба. Внешне высок, спортивен, юн, а держится с чувством собственного достоинства. По-мальчишески откровенен.
Старший брат у Филиппа крепкий, сажень в плечах. Часто, особенно в сырую погоду, он туго сжимал зубы и тогда курил цигарки одну за другой. Филипп привык к этому. Он знает: у брата рана еще с войны.
Летом Георгий просыпался с первой зарей, шел на сенокос и брал с собой Филиппа. Проведя большим пальцем по лезвию косы, он, бывало, подмигнет ему и скажет:
— Ну что, взялись!?
Трудно успевать Филиппу. Но раз взялся за гуж — не говори, что не дюж. Сам в помощники напросился.
— Я, — уверял он, — двухпудовую гирю пять раз выжимаю, а коса, что коса?.. Пустяк!..
Висит над головой палящее солнце, высоко в небе парит жаворонок, и ватные облака плывут и плывут себе в дальние дали.
Вот тебе и коса. Руки онемели, не повинуются. А брату хоть бы что, знай машет себе.
«Все равно не сдамся… Не сдамся… Не сдамся…» — бодрится он.
— Да ты, я вижу, настоящий богатырь! — » хлопает его по плечу Георгий.
Не заметили косцы за работой, как над горизонтом взошел бледный месяц, а небо стало густо покрываться звездами. И уже пала роса. Филипп увидел, как она засверкала на крышах, отражая в своих капиллярах звездный свет. Стих ветер. Лишь время от времени, словно пробудившись от вечерней дремы, шевелился на деревьях лист.
Дома брат, раздевшись до пояса, умывался у колодца, зачерпывая старым солдатским котелком из ведра холодную колодезную воду. Вода струйками стекала по спине, по волосатой груди Георгия, обезображенной множественными глубокими рубцами.
Он смешно мотал головой, убирая со лба прилипшие волосы, и блаженно отфыркивался.
— Что это? — указывая на шрамы, спрашивал Филипп.
— Это?.. Это война, братик, война! — коротко объяснил Георгий.
— В тебя стреляли фашисты? — неотступно расспрашивал его Филипп, и, поджав губы, он заглянул брату в глаза, убеждаясь в правдоподобности его слов.
Георгий вздрогнул. Он пристально посмотрел на любопытного брата и в глубине его темных зрачков уловил твердую потаенную мысль. Он ждал ответа.
Видимо, неожиданный вопрос Филиппа встревожил Георгия, глубоко задел за живое. Он редко вспоминал прошлое. А когда в памяти восстанавливалось былое, сердце охватывала тревога. То вдруг вспыхивало в памяти пережитое на дорогах войны, то будто ножом полоснет в самое сердце письмо фронтового друга, или перед взором заполыхают зарницы, опалявшие поля сражений, где ты пролил кровь…
«Как рассказать тебе, братишка, о памяти, которая будит по ночам, выводит на старые фронтовые тропы и, доведя до голой гранитной стены, обретает колючую ясность, повторяя каждое мгновение страшного часа, проведенного рядом со смертью? Раньше ты почему-то таких вопросов не задавал, — подумал Георгий и тут же удовлетворенно отметил: — Взрослеет брат, взрослеет…»
— Да, Филипп, стреляли… Едри их корень!..
И тут Филипп понял, насколько же отвратительно это страшное слово — война, если даже его
