в импрессионистской манере. Его слова проворно следуют за наблюдающим оком, поразительно точно воссоздавая реальное течение жизни американской дороги. Он всегда мгновенно замечает гротеск. Его характеристики исключительны, изобретательны, многообразны, как хамелеоны, — и в эпизодах, и в самом повествовании. Извращенность чувств Гумберта наполняет рассказ причудливыми выражениями. Все они — и «грозная дуэнья», и «крохотная наложница», и «малютки-гейзеры» — расцвечивают броскими тонами мертвенную картину инфантильной, преступной, эгоистичной страсти героя. Поэтому, невзирая на отвращение, мы против воли ощущаем, особенно на первых ста страницах, что г-н Набоков неудержимо наступает на нас, как самый совершенный художник, у которого в запасе немало средств овладеть миром и помимо дешевых скабрезностей.
Бытует мнение, что «непристойная» литература должна затрагивать важные проблемы, чтобы иметь право на существование. Однако не все серьезные художники обращаются к «великим» темам. Таков Набоков. Его повествование — это сосредоточенный монолог, стремительный в развитии и несколько однообразный в своем эгоцентризме — в соответствии с замыслом. Неизменная рассудительность Гумберта порой даже утомительна, ибо он все выворачивает наизнанку, со знанием дела расправляется с другими персонажами — и затем их бросает. Лолита ярко обрисована только как объект вожделения. Все остальные черты ее натуры ограничились потреблением конфет и мороженого, резкими и грубыми выходками. Она из тех, кто вырос на журналах мод и рекламы. Ее первым совратителем на самом деле была тупая, полная крикливого внешнего блеска американская цивилизация. Нет, «Лолита» не проводник «великой» идеи. В этом смысле ее место рядом с произведениями Ивлина Во и Хаксли, чей уровень, кстати, довольно высок. «Лолита» неизмеримо превосходит уровень среднего популярного романа и по замыслу, и по исполнению.
Стал уже обычным взгляд на «Лолиту» как на очередную секс-книгу, идущую несколько дальше в стремлении привлечь скандальными эффектами. Нуждается ли талантливая вещь в «украшении» шокирующими подробностями? Пусть сам художник решает этот вопрос, без помощи критиков или читателей; это его право, ибо ему дана необходимая для развития человечества способность проникать в суть вещей. Природа современной культуры главным образом визуально-речевая, это бездумное потребление цвета и звука. И замысел Набокова оглушающе-ослепителен. Но детали разработаны без грубого копирования и обладают тем щадящим, тактичным, однако острым реализмом, который передает самую суть нашей жизни. Он безошибочно направляет нас к проблеме детской сексуальности, которая расползается в мире (посмотрите фильмы, послушайте рекламу). В США существует общепринятое восхищение перед ранним развитием девочек и детской кокетливостью (косметика для детей, детская мода). Общество всегда кипит негодованием, когда писатель ставит перед ним зеркало. И автор «Лолиты», видимо, прав, полагая, что в нашем лицемерном мире люди больше всего осведомлены о запрещенных вещах.
Не хочу приписывать г-ну Набокову несвойственных ему мыслей, но он, судя по всему, придерживается весьма непопулярного мнения, выраженного его героем: единственное спасение, которое возможно для Лолиты, ее «единственное бессмертие» — это превращение ее в произведение искусства. Эту мысль мы встречали также у Генри Джеймса. Сентиментальный писатель мог бы снискать расположение публики мелодраматическими описаниями раскаяния и душевного прозрения Лолиты. Трагик оставил бы ее погрязшей в мещанском быту. У Набокова же нашлось еще достаточно сарказма для финала. Как бы там ни было, превращение состоялось: «Лолита» — не порнография.
Дело «Лолиты»
Анкета журнала «Сур»{104}
1. Считаете ли Вы, что политическая власть должна иметь возможность подвергать литературные произведения цензуре?
2. В каких границах и по каким критериям эта цензура должна осуществляться?
3. Как Вам представляется, в случае с «Лолитой» Владимира Набокова цензура добилась успеха?
Как я могу думать, что политическая власть должна подвергать цензуре литературные произведения? Достаточно и самоуправства премий. А если говорить о читателях, то ни одна из прославленных волшебных сказок цензуре не подвергалась, хотя в них предостаточно и скотоложства, и кровосмешения. Тот факт, что принцесса состоит в любовной связи с синей птицей, навещающей ее через окно; что король (насколько помню, это был король) безутешно влюблен в свою дочь и любой ценой хочет на ней жениться, не будоражит внимание детей. Потому что дети понимают то, чего, видимо, не хочет понять цензура: реальность в книге и реальность в жизни — вещи разные. Как не смущает детей и то, что у женщин на картине нет лиц либо что лица у них фиолетовые или зеленые, что в желудке у птицы скрывается чудесный сад, а пейзаж в раме состоит из треугольников или других геометрических фигур. Мы, читатели, похожи на этих детей. По-моему, единственным непогрешимым судией может быть разве что Господь Бог, людям же всегда застилает глаза мода и время.
Считаю ли я, спрашивает журнал, что в случае с «Лолитой» цензура добилась успеха? Если речь о том, чтобы пробудить интерес читателей или показать всю нелепость доводов цензуры, то конечно. Но есть книги, которые не нуждаются в низкопробной рекламе, и «Лолита» — из их числа.
У этой книги — множество обожателей и хулителей; стоит привести некоторые восторженные и неодобрительные мнения, которые она вызвала.
«Кем бы я ни был, я — не Лолита и не Гумберт», — с искренним чувством признался один мой собеседник.
«Такое может нравиться только тем, у кого нет своих дочерей», — с застарелым раздражением произнесла одна сеньора (ее обожаемый прадед, фигура в наших краях заметная, в свое время женился на двенадцатилетней девочке).
«Двенадцатилетний ангелочек! Зачем было нужно…» — выдохнула другая, думая о худшей из своих дочерей.
Еще одна сказала так: «Для своего возраста она слишком опытна, хотя, по-моему, ей гораздо меньше, чем она говорит». И тут же спохватилась, что путает Лолиту с Марлен Дитрих.
«Неужели нужно книгу запретить, чтобы ею заинтересовались?» — спросил один мой собеседник, раздосадованный цензурой, читателями, Набоковым и самой этой неуловимой, истоптанной, заболтанной безнравственностью.
То, что Набоков, работая над «Лолитой», охотился на бабочек, меня не удивляет. Его описания, поражающие блеском и выразительностью даже на самых болезненных и мерзких страницах, немного напоминают те картины, которые складывают из мотыльковых крылышек, таких прекрасных и неживых, таких ужасающе реальных и неожиданных.
Перед вами — один из растлителей. То, что я хочу сказать по поводу так называемого дела «Лолиты», — мое признание. Я — один из растлителей: я был среди первых, выбравших «Лолиту» для публикации, и в немалой степени отвечаю за ее выход в свет. Правда состоит в том, что мне уже много лет не дают покоя самые низкие и неудовлетворенные побуждения. Постыднейших пороков мысли, чтения и писательства, которым я предавался всякий день и час, мне со временем стало недостаточно: в конце концов — честно в этом сознаюсь — я не устоял перед соблазном отравить все народы испанского языка. Скрытый Калигула, тайный Нерон, Борджиа эпохи книгопечатания, — что я могу поделать, если в жилах у меня течет их кровь? Я срываю маску и признаю: виновен! Я всегда избегал дневного света и если пока не участвовал в черных мессах, то тем не менее всецело принадлежу к militia Satanae[123], чьи ряды, к примеру (тем временем, как вышеупомянутые кроткие народы возрастали себе под аккорды ча-ча-ча, мамбы и рок-н-ролла), бесстыдно и тайно предавались звуковому
