денационализированная и деклассированная человеческая прослойка… сорганизованная' из военнопленных и из люмпен-пролетариата разных стран, находившегося в России на заработках', а также из 'интернациональной социалистической интеллигенции, оказавшейся в России или съехавшейся туда сразу после революции [69]. (К этому причастны и некоторые пассажиры ленинского поезда и парохода Троцкого, ставшие комиссарами) По советским данным, в 1918 г. интернационалисты составляли 19 % Красной армии, в 1920 г. после всеобщей мобилизации населения — 7,6 %.
М. Бернштам отмечает, что столь высокий процент иностранцев уникален в истории гражданских войн. 'Для войны, в которой основные операции — не стратегические фронтовые, а подавление повстанчества и сопротивления коренного населения, роль 8-19-пооцентного ударного костяка именно на подавлениях сосредоточенного, является ключевой ролью в победе режима над населением'.
Но вернемся к белым политикам. Влиятельнейшим из них был один из патриархов революционного движения, масон и член 'Политического совещания' Н.В Чайковский, который настойчиво утверждал 'правильную организацию власти' в Белом движении, необходимость 'разграничения военной и политической власти', военные должны только воевать, передав все политические функции своим правительствам и 'не вмешиваясь' в 'политическое управление страной' [70]. Причем, как уже показано выше, парижское 'Политическое совещание' предписывало Белым армиям даже войну вести на 'демократической основе' — что еще никому в мире не удавалось.
Это справедливо раздражало военных, даже Деникина, которому по сути предписывалось в выборном 'демократическом представительстве' дать право голоса и социалистам, и казачьим самостийникам; в то время как он и Колчак считали, что в тогдашнем хаосе была возможна лишь национальная диктатура. По признанию белого поверенного в делах в Лондоне К.Д. Набокова, 'большинство русского офицерства ненавидит Антанту' [71] из-за ее поощрения антирусских сепаратистов. Даже в Северном правительстве, которое стояло 'на первом месте по демократизму', приведенная телеграмма 'Политического совещания' вызвала 'немало недоумения' [72]. Тем не менее и Деникин, и Колчак, и Миллер были вынуждены выдавливать из себя 'демократические обещания'… А их неисполнимость в военное время лишь укрепляла им на Западе славу 'диктаторов'…
Не удивительны поэтому слова Деникина о 'Политическом совещании': армия 'не имеет в Париже никакого представительства, ни в смысле защиты наших интересов, ни в осведомлении Запада о деятельности и боевых успехах армии Юга, ни даже простого опровержения тех вздорных слухов и небылиц, которые распространялись нашими недругами'; еще резче была оценка Врангеля: члены «Совещания» стремились 'вредить в иностранных кругах тому делу, которое с таким трудом приходилось вести' [73].
Демократически суженный кругозор февралистов сказался и в геополитике. Призывая к борьбе с 'последним союзником Германии — большевицким правительством продуктом одной из военных махинаций германского военного изобретения, при помощи которых Германия пыталась обрести господство над миром' [74], делегаты в Яссах возлагали вину за победу большевизма только на Германию, имея в виду транзитные вагоны для группы Ленина, но упуская из виду не менее вместительный пароход и американский паспорт Троцкого, как и 'помощь единоверцам' Шиффа (которая, вероятно, шла через те же скандинавские банки Варбурга и др.).
Наивно напоминая союзникам о 'мировой опасности большевизма' (на примере революционной агитации в Германии, Польше, Венгрии), о том, что борьба с ним нужна не только для спасения России, 'но и для спасения европейской, может быть, более того мировой культуры' [75], - участники делегации не догадывались о роли в этом все того же Уолл-Стрита, который тогда поддерживал эти пропагандистские акции большевиков в Европе (подтверждено документально проф. Саттоном).
Правда, в заслугу 'Русской делегации' в Яссах следует поставить то, что после большевицкого переворота представители как левых, так и правых партий, забыв о прошлых спорах, проявили единство в сохранении целостности России: 'Отрицание Брестского договора и признание единой, неделимой России в границах августа 1914 года, за исключением, однако, Польши' [76]. На подобной позиции (делая еще одно исключение: для Финляндии) стояли и последующие белые правительства. Однако сохранить единую Россию в союзе с Антантой, при такой ее политике, они не могли.
Следуя инерции Мировой войны, они видели опасность единству страны только со стороны Германии, стремившейся оторвать от России Малороссию и Прибалтику, хотя уже тезисы президента США Вильсона о предстоявшем после войны 'самоопределении наций' выдавали те же цели Антанты. И даже когда эти цели стали очевидны, — это мало что изменило в проантантовской ориентации многих февралистов.
Примеры расчленительской антирусской политики Антанты отчасти приведены выше на примерах Прибалтики, Украины, Закавказья. Есть и официальный документ высшего уровня: в мае 1919 г. в ноте Клемансо, подписанной также Вильсоном и Ллойд Джорджем, выдвигалось требование к Верховному Правителю России Колчаку признать фактическую самостоятельность всех новообразованных государств [77]. (Опять-таки заметим, что их почти везде, при поддержке Антанты, возглавили масоны. Так, помимо чехословацких руководителей Т. Масарика и Э. Бенеша, в масонских источниках [78] упоминаются: в Польше Пилсудский, в Грузии премьер-министр Гегечкори и министр иностранных дел Чхенкели; на Украине председатель Центральной Рады М. Грушевский, затем председатель Директории Петлюра, много масонов было среди прибалтийских политиков, например, премьер-министр Литвы М. Слежявичус и будущий президент Латвии Земгал).
Деникин потом горько упрекал союзников, что они, не признав официально ни одно из русских белых правительств (за исключением признания «де-факто» Врангеля ради спасения Польши), охотно и торопливо признавали все новые государства, возникшие на окраинах России [79] (Эти 'независимые государства' подобострастно заискивали перед Антантой, отказываясь помочь Белому движению. Потом, когда коммунизм в виде исторического возмездия пришел и на их землю, все они — чехи, поляки, кавказцы, эстонцы и даже наследники знаменитых латышских стрелков — винили в этом только русских…)
И по отношению к самим русским, например, английская политика на Севере России 'была политикой колониальной, т. е. той, которую они применяют в отношении цветных народов': солдаты и офицеры 'до такой степени грубы в отношении нашего крестьянина, что русскому человеку даже и смотреть на это претило', писал ген. Марушевский (по оценке демократа с. Мельгунова — 'один из самых объективных наблюдателей'). 'Отрезанные почти от всего мира трудностями сообщений и стеснениями, скажем просто, английской «диктатуры», мы были положительно политически слепы. Малейшее желание проникнуть за эту завесу вызывало определенное противодействие со стороны английского командования. Связь с Чайковским в Париже была слаба и заключалась в письмах, доходивших с редкими курьерами, другие сведения были случайными и проходили через английскую цензуру' [80]. Унизительная же зависимость от иностранцев вела к тому, что даже на чисто русских белых территориях, как в Северной области, накапливались 'несомненное непонимание и даже вражда между властью и населением' [81].
Можно себе представить, какой нравственной проблемой все это было для многих белых деятелей, сознавая свое бессилие и стиснув зубы, идти на компромиссы ради хоть какой-то возможности борьбы…
Похоже, Россию тогда могло (теоретически) спасти одно: если бы в 1918 г. чудом прозрели и белые генералы, и немцы, заключив между собою консервативный антибольшевицкий союз. Предпосылки для него отмечают многие мемуаристы. Савич (депутат Государственной Думы, участник Ясского совещания, затем сотрудник правительств Деникина и Врангеля) пишет, что даже в кадетских кругах в начале гражданской войны не все надеялись на Антанту; многие (даже Милюков) считали, что 'только немцы могут оказать нам реальную помощь, если мы сумеем доказать, что восстановленная с их помощью Россия будет им глубоко благодарна, явится их постоянным союзником и другом. Последняя точка зрения, видимо, разделялась большинством присутствующих' на совещании, описанном Савичем. Самому ему, однако, 'казалось невероятным, чтобы немцы решились изгнать во время продолжающейся еще борьбы на Западе своих подневольных союзников и послушных вассалов-большевиков' [82]. В немецкой политике тогда возобладала близоруко-эгоистическая ставка на расчленение России: отторжение от нее Украины и Прибалтики (и опять-таки, как и в странах Антанты, это произошло вопреки мнению многих немецких военных, готовых помочь Белому движению).
По мере накопления горечи от предательств Антанты германофильские настроения распространились даже в Сибири, в окружении Колчака [83] — но было поздно: побежденная Германия вышла из игры и Антанта не позволила ей пойти на союз с русскими белыми (иначе бы наиболее известная попытка такого союза, армия П.М. Авалова-Бермондта, могла принять более серьезные формы). Однако тот факт, что
