Я с трудом сдерживал раздражение, выслушивая оправдания своего собеседника. «Вот она, цена вашему радикализму, — горячо говорил я. — Когда речь идет о войне или мире, победе социализма или империализме, выбор может быть только один…» Смущенный молодой человек не спорил. Ему было неловко.
Через несколько дней недалеко от корпункта меня остановил пожилой мужчина и, представившись отцом Николаса, попросил поговорить с ним. На его «кадиллаке» мы проехали в деловую часть Нью-Йорка, где и решили позавтракать.
Разговор был недолгим. «Мне неудобно за поведение моего сына, но вы должны понять и его, и нас, его родителей. Мы всегда верили в грядущую социалистическую Америку. Теперь, на склоне лет, ясно, что эта цель недостижима. Пусть Николас спокойно работает. Мы будем вам помогать за него. Все, что надо и что я могу, я сделаю для вас и вашей страны».
Столь неожиданный поворот поначалу вызвал у меня подозрение. Но я увидел в глазах этого человека жертвенный блеск, искреннюю, почти трогательную решимость вернуть потерянные годы, еще не угасший коминтерновский дух. Мы договорились о последующих встречах без телефонных звонков с соблюдением предосторожности.
Я заехал в резидентуру и доложил о случившемся Барковскому. То, что я нарушил существующий порядок, не вызывало сомнений. Ни одно вербовочное мероприятие, а это фактически была вербовка, не могло состояться без предварительной санкции Москвы. Обычно процедура привлечения к сотрудничеству перспективного кандидата занимала несколько месяцев. Он изучался, проверялся, о нем писали заключение и обстоятельно мотивировали рапорт на вербовку. В данном случае все процедуры были опущены.
Барковский пригласил Кулебякина, и они дружно осудили меня за недисциплинированность и нарушение приказов. В качестве оправдания я выдвинул только один тезис: объект сам предложил услуги и искусственно отталкивать его, а потом вновь возвращаться к этому вопросу нелепо. К тому же интуитивно я чувствовал, что он не врет.
«Ну что же, посмотрим, как среагирует Центр, — сказал Барковский. — Телеграмму я напишу сам». Потом он мне показал текст, в котором кратко описывался мой «подвиг» и оценка его резидентом. Из нее следовало, что мне сделано серьезное предупреждение о недопустимости повторения подобных действий. Позже я узнал, что была и приписка: «Вместе с тем, учитывая проявленную товарищем Феликсом инициативу и смелость, предлагаем повысить его до старшего оперуполномоченного».
Через месяц с небольшим из Москвы пришло официальное письмо, где отмечалась поспешность проведенной вербовки. Одновременно меня поздравляли с повышением в должности.
Приобретенный мной агент не мог стать источником серьезной политической информации, но он многие годы как бизнесмен помогал нам решать такие вопросы, заниматься которыми советскому человеку было невозможно.
Тем временем я продолжал поиск новых людей. Корреспондентская «крыша» блестяще подходила для этой цели. С кем мне только не приходилось встречаться или вести переписку в то время!
Элеонора Рузвельт и Джон Рокфеллер 4-й, импресарио Сол Юрок и актриса Шелли Уитерс, писатель Альберт Кан и художник Рокуэлл Кент, ученый Уильям Дюбуа и руководитель профсоюза грузчиков Западного побережья Гарри Бриджес, издатель Карл Марзани и публицист Чарльз Аллен, финансист Джеймс Уорбург и промышленник Сайрус Итон.
Конечно, большинство моих связей тяготело к левым, некоторые даже состояли в Компартии США. Но это меня не смущало. В огромном количестве знакомств я надеялся зацепить, а потом скрыть тот, может быть, единственный источник информации, ради которого стоило просеять через себя сотни людей.
Интересным контактом, получившим развитие на несколько лет вперед, стало знакомство с молодым отпрыском семейства американских миллиардеров Джеем Рокфеллером. Встретились мы впервые на телестудии в Нью-Йорке в ноябре 1960 года. Джей тогда учился в Гарвардском университете и пригласил меня погостить у него в Кембридже. Между нами завязалась переписка, но выехать к нему мне удалось только в апреле следующего года, и то не в Кембридж, а в штат Вермонт, где он поселился на весенние каникулы со своим приятелем, сыном госсекретаря США в конце двадцатых годов Франка Келлога.
Рокфеллеровская «дача», как представлялась она в моем воображении, оказалась на деле деревянной, летней хижиной на берегу небольшого лесного озера, без отопления и элементарных удобств. В просторных, обшитых сосновыми досками комнатах пахло смолой. Вблизи, на склонах лесистых холмов виднелись другие, похожие на наши, домики. Оказалось, что все они принадлежали детскому лагерю, в котором несколько лет подряд трудились добровольными помощниками выходцы из богатых семей, в том числе Рокфеллер и Келлог.
Джей и его коллега встретили меня по-товарищески тепло. Их простота в общении, любознательность, искреннее желание узнать, что из себя представляет «гомо советикус», быстро сломали все условные перегородки, разделявшие нас. Днем мы гуляли по узким, покрытым ледяной коркой дорожкам, вечером сидели у открытого очага, потягивали пиво и вели бесконечные беседы. Говорили о чем угодно, но главным образом о будущем развитии человеческого общества. Я горячо и, кажется, убедительно отстаивал идею всеобщего братства народов, основанного на коллективном владении землей и собственностью, о постепенном исчезновении вражды и эгоизма, об идеальном порядке, в котором труд станет радостью и все будет построено на сознательности граждан. Мои собеседники упирали на личные свободы, индивидуальность каждого, невозможность всеобщего благоденствия при врожденной порочности и дурных наклонностях части людей.
В какой-то момент наша дискуссия замерла. Наступила тишина, прерывавшаяся лишь легким потрескиванием горящих в огне поленьев. Неожиданно Келлог-младший спросил: «А что же будет с нами, представителями правящих кругов, выходцами из буржуазной среды? Что нам уготовано в этом мире: физическое уничтожение или изоляция в специальных лагерях для перевоспитания?»
Вопрос был задан серьезно, я не почувствовал издевки. Динамизм советского общества, пробудившегося после долгой спячки, хвастливые обещания Хрущева «догнать и перегнать», видимо, заставили моих «классовых противников» задуматься над будущим своего общества и их самих.
«Я полагаю, что те из вас, кто примет новый порядок, вольются в ряды активных строителей, будут обеспечены защитой и покровительством государства. К массовым репрессиям прибегать оно больше не будет». Мои самонадеянные слова были встречены одобрительно, я чувствовал себя тогда на коне.
Потом мы в течение нескольких лет вели переписку с Джеем, перезванивались по телефону. Только после его женитьбы в 1967 году на дочери сенатора Чарльза Перси и последующего избрания на пост губернатора Западной Вирджинии наши отношения сошли на нет.
Общение с младшим Рокфеллером, как и с другими не столь заметными, но крупными фигурами в американской жизни, не имело прямого разведывательного интереса. Речь в лучшем случае могла идти об использовании такого рода связей для продвижения в высшие сферы, включая Белый дом, информации, выгодной советскому руководству. Подразумевалось, конечно, и получение от высокопоставленных знакомств сведений о настроениях в правительстве и деловых кругах США по тому или иному актуальному вопросу.
Именно с этой целью сразу после возвращения из Вермонта я принял приглашение принять участие в ежегодной конференции американской радиовещательной корпорации Вестингауз. Съезд гостей намечался в Питсбурге — городе, закрытом для посещения советскими официальными лицами. Имея заверения руководства компании о соответствующей договоренности с госдепартаментом, я вылетел в Питсбург, выступил на конференции, дал интервью местному телевидению. Когда сотни делегатов и гостей, закончив деловую часть, возбужденно бросились к расставленным в банкетном зале столам, меня вызвали к телефону. На проводе был сотрудник советского отдела госдепартамента, интересовавшийся, каким образом я оказался в закрытой для советских граждан зоне. Я сослался на устную договоренность президента компании. «Мы не возражаем, если вы задержитесь в Питсбурге, — сказал госдеповец, — но тогда мы просим оказать аналогичную любезность американскому корреспонденту, если он пожелает поехать в закрытый район Советского Союза».
Я не мог брать на себя каких-либо обязательств и сообщил, что немедленно возвращаюсь в Нью- Йорк. В аэропорту Ла-Гардиа меня уже поджидали репортеры. Сообщение о нарушении советским журналистом порядка передвижения по стране облетело все телеграфные агентства мира. Многие предсказывали, что меня выдворят из США. Госдепартамент ограничился заявлением, что будет
