демонстрацию. А в неё внедрились провокаторы. Начали бросать камни в полицейских. Последовали кровавые столкновения, перешедшие в настоящее побоище. Лидеры социал-демократов были убиты в ту же ночь, остальных же обвинили в попытке переворота. А дальше с социал-демократами случилось то же, что и с нацистами — запрет партии, арест и разгон руководства, массовый переход рядовых членов к коммунистам…
— А ведь ловко, да? — подмигнул Вальтеру Мартин, явно не испытывающий и тени возмущения.
— Я этого не знал, — опустил голову Шольц. Его тошнило все больше.
— Я вижу, ты много чего не знал, — сказал Эрих, не столько насмехаясь над Вальтером, сколько сочувствуя. — Ну, а потом были новые выборы, и теперь уже коммунисты получили столько голосов, что смогли вносить изменения в конституцию. А уж там-то пошло-поехало. Закон о национализации крупных предприятий. Закон о запрете буржуазных партий. Закон о борьбе с врагами общества. Создание государственной тайной полиции — сокращенно «гестапо». Концлагеря для недовольных…
— Если враг не сдается, его уничтожают, — довольно хмыкнул Мартин.
— Нашел кого цитировать, — фыркнул Хорст. — Какого-то русского.
— А хоть бы и русского, — пожал плечами Мартин. — Хороший был писатель. Наш, пролетарский.
— Одним словом, — продолжил Эрих, — к началу берлинской Олимпиады 1936 года от былой свободы и демократии не осталось и следа. Теперь уже Тельман был полновластным хозяином Германии — и официально именовался не канцлером, а фюрером. А страна наша стала именоваться Германским Демократическим Рейхом. Неофициально — Третьим Рейхом.
— А вот армию он так и не тронул, — заметил Хорст.
— Разумеется, — кивнул головой Эрих. — Прусский офицер — это не какой-нибудь политик- оппозиционер, ему даже нравится беспрекословно подчиняться. Кроме того, Тельман в своих речах говорил отнюдь не только о строительстве социализма. Он также умело призывал к национальному возрождению, к смыванию версальского позора, к борьбе с западным империализмом. То есть, по сути дела, к новым войнам. А что еще офицерам нужно? Да и военные заводы он пока оставил прежним хозяевам, временно освободив их от национализации. Даже придумал для Круппа и других военных магнатов специальное звание…
— «Полезный капиталист,» — хихикнул Мартин. — Такая вот диалектика.
— А что было дальше, — сказал Эрих, — известно и так, тут уж официальная пропаганда почти не наврала. Сперва Тельман ввел войска в Рейнскую зону, потом вместе с Россией послал добровольцев в Испанию, которые помогли подавить мятеж франкистов. Потом заключил союз с Муссолини — как-никак, тот ведь тоже когда-то был социалистом. Потом спровоцировал коммунистический мятеж в Австрии и ввел туда войска. Потом присоединил вслед за Австрией еще и Судеты. Потом оккупировал и расчленил Чехословакию. Англия и Франция, конечно, протестовали, но вмешиваться боялись. Тем более что Тельман все больше дружил с русскими. А в августе 39-го заключил наконец с Москвой формальный союз двух социалистических стран.
— Нашел кому верить — русским, — покачал головой Хорст.
— Да, союз оказался не очень-то прочным, — кивнул головой Эрих. — Предполагалось, что Германия с Россией нападут на Польшу совместно. Однако русские отнекивались две недели, пока наши не разбили поляков на западе — и только после этого Красная Армия вошла в Польшу с востока. Зато потом, уже зимой, когда русские напали на Финляндию, Тельман никакой поддержки им не оказал.
— И нечего, — махнул рукой Мартин. — У нас своих дел хватало.
— Тоже верно, — согласился Эрих. — В 40-м захватили — простите, освободили — Норвегию, Данию, Францию, Голландию, Бельгию. Весной 41-го — Югославию и Грецию. Заключили союз с Венгрией, Румынией и Болгарией. Русские тем временем аннексировали Прибалтику и Бессарабию. Ну, а в июне 41-го случилось то, что должно было случиться — война двух окончательно рассорившихся социалистических колоссов. Один из которых оказался на глиняных ногах.
— К счастью, это были не мы, — довольным тоном произнес Мартин.
— Ну, а через пару лет наступил мир, — сказал Эрих.
— А в 44-м расстреляли Гитлера, — как-то не совсем кстати заметил Хорст.
— Да что ты приуныл, Вальтер? — обратился Мартин к Шольцу, который давно уже молчал с печальным видом. — Ну да, грязноватая история. И кровавая, верно. Но зато с хорошим концом. Все же сколько добра коммунисты сделали! Ликвидировали безработицу…
—…конфисковав деньги и имущество арестованных, а потом пустив эти средства на всевозможные общественные проекты, — уточнил Эрих.
— Ну и правильно! — пожал плечами Мартин. — А сколько автобанов построили…
—…используя каторжный труд политических заключенных, — заметил Эрих.
— Да какая разница? — поморщился Мартин. — Так им и надо, недобиткам. И экономика у нас будь здоров, а не как при твоей любимой демократии было. Хотя могло бы быть и лучше. Вот если бы все предприятия национализировали, а не только крупные…
— Ты что же — хочешь, чтоб социализм у нас был как в России или Греции? — возмущенно спросил Эрих. — Неужели ты не понимаешь, что частный владелец всегда управляет эффективнее, чем государственный чиновник?
— Брехня! — фыркнул Мартин. — Я вот работаю на государственном заводе. А мой приятель, Петер, такой же автомеханик, ишачит в частной мастерской. И что же? Зарабатываю я столько же, но у меня — семичасовой рабочий день, а он по девять-десять часов в день трудится. А хозяин у него большие деньги зашибает, чужим трудом живет. Разве это правильно?
— В России так тоже когда-то было, — равнодушным тоном сказал Вальтер, думая о чем-то другом. — «Нэп» называлось.
— Мартин, ну как же ты не понимаешь, — сказал Эрих, — что твой автозавод просто-напросто щедро дотируется государством?
— А мне-то что за беда? — усмехнулся Мартин.
— И откуда же, по-твоему, государство берет такие деньги? Одних налогов на это не хватит…
— Ну и откуда? — спросил Мартин без особого интереса.
— А ты поинтересуйся, какие деньги нам ежегодно платят французы, чехи, югославы, русские…
— Так мы же их освободили! — возмущенно ответил Мартин.
— Спроси вон у Вальтера, — ответил Эрих, — как нас любят освобожденные нами народы.
— Но ведь это действительно так, — немного пьяным голосом сказал Шольц. — Ведь они тоже, как и мы, до освобождения жили не ахти как. Разве им стало хуже?
— Да ведь не в этом дело, Вальтер, — покачал головой Эрих. — Как ты уже сегодня имел счастье убедиться, я совершенно не в восторге от нашего коммунистического режима. Однако я бы совсем не хотел, чтобы сюда, в Берлин, пришли какие-нибудь американцы с англичанами — или те же русские. Пусть бы они нас и освободили. Пусть бы и одарили нас демократией. Нет уж, спасибо.
— Ладно, мне пора, — вдруг спохватился Мартин, посмотрев на часы. — Завтра рано вставать, а пока придет автобус…
— Я подвезу тебя на «опеле», — предложил Эрих. — А вы, ребята? Поехали?
— Не надо, — покачал головой Вальтер, по-прежнему находившийса в некотором трансе. — Я как- нибудь и сам… Подожду автобуса…
— А я провожу Вальтера, — сказал Хорст.
Хотя Шольц отказался от предложения Эриха главным образом для того, чтобы побыть одному, общество Хорста его нисколько не тяготило. Тем более что выговориться все же хотелось.
— Ты пойми, Хорст, — сказал Вальтер, когда они подошли к безлюдной автобусной остановке, — я ведь идеалист. Я не такой, как Мартин, которому лишь бы брюхо набить и в шахматишки перекинуться. И не такой, как Эрих, которому лишь бы поумничать и показать, какой он знаток истории и прочих наук. Мне, Хорст, надо во что-то верить. И до сих пор я искренне верил в коммунизм. А что же получается? Наша партия говорит о всенародном единстве — а сама, выходит, добилась этого единства самыми подлыми методами. Твердит о социализме — а сама допускает частную собственность. Воспевает международную солидарность трудящихся — а тем временем мы, по сути, угнетаем другие страны. Называем эти страны
