с ними полностью соглашаюсь. После чего они-то и становятся моими собственными мыслями.
— Ну, как знаешь, — не стал спорить Гельмут. — Что же касается меня, то я всегда поступаю так, как мне позволяют обстоятельства. Взять хотя бы Захарченко — этого упрямого журналиста, про которого я тебе сегодня рассказывал. Да, я не могу обращаться с ним, как с говорящей скотиной, чего этот славянский недочеловек безусловно заслуживает — но зато могу как следует поиздеваться над ним на допросе — а если он и дальше будет запираться, то и применить физические меры воздействия. Или возьмем вон того еврея за стойкой. Да, я не могу стереть его с лица земли — но зато могу… ну, скажем, уйти и не заплатить.
И Фогель действительно встал из-за стола, явно намереваясь удалиться восвояси.
— Подожди, подожди, — недоуменно забормотал Шольц. — Ты что же, действительно уходишь?
— Действительно ухожу, — подтвердил Гельмут. — Пусть только попробует меня остановить. Небось побоится связываться с гестапо.
— А я как же? — спросил Вальтер. Конечно же, невкусный кофе допивать он не собирался, но оставлять недоеденными два пирожных не собирался тем более.
— А ты оставайся, — ответил Фогель. — Мне все равно пора бежать. Через полчаса у меня свидание с Радой.
— С кем? — не понял Шольц.
— Ну, с актрисой. Из театра… как он там называется… «Ромэн», да. Красавица — с ума сойти. Личико и фигурка такие, что пальчики оближешь. Ладно, потом расскажу поподробней. А сейчас некогда. Пока!
Проводив приятеля взглядом, Вальтер тяжело вздохнул. Нет, не потому, что Гельмут Фогель явно собирался поступиться своими нацистскими принципами.
А потому, что теперь Шольцу предстояло расплачиваться за двоих.
Будучи истинным немцем, Вальтер Шольц почти всегда планировал свои действия заранее, не оставляя в непредусмотренном виде ни одной детали. Но только почти.
Его вечерние прогулки по центру советской столицы, где он провел на службе Германскому Рейху и лично фюреру уже немало лет, были тем самым пресловутым исключением, подтверждающим правило. Во время этого ежедневного моциона маршрут Вальтера был случайно-хаотическим — гулял Шольц согласно принципу, описанному в русской поговорке «куда глаза глядят».
В этот день глаза… вернее, ноги Вальтера привели его в святую святых Государства Российского (как бы оно в данную историческую эпоху ни называлось) — на Красную площадь, где майор интендантской службы не бывал уже давно — месяца полтора, а то и два.
Несмотря на позднее время, площадь, как и всегда, была отлично освещена. Народу, впрочем, было не так уж много — ведь завтра, как и сегодня, советским гражданам предстояло идти на работу. Так что большинство окружавших Шольца людей были, как и он сам, иностранцами — но, конечно же, не офицерами вермахта, а просто туристами.
Внимание Вальтера привлекла группа японцев, как по команде направивших свои извечные фотоаппараты на Мавзолей. Хотя усыпальница двух великих вождей закрылась для посетителей уже несколько часов назад, специально подсвеченные надписи «ЛЕНИН» и «СТАЛИН» четко выделялись на темном фоне. Также без труда можно было разглядеть (и запечатлеть на фотопленку) двух часовых, безмолвно стоящих на Посту Номер Один — советского курсанта Высшей школы КГБ и немецкого капрала «Ваффен-СС».
По правде говоря, Шольцу всегда больше нравилось другое произведение монументального искусства, также расположенное на Красной площади, но на некотором от Мавзолея отдалении. Майора всегда восхищал Памятник Германскому Воину-Освободителю, сооруженному целой бригадой берлинских скульпторов вскоре после войны. Этот мраморный богатырь (если уж употреблять русский термин) гигантских размеров был чем-то похож на легендарного Отто Скорцени в исполнении Арнольда Шварценеггера. В руке своей, однако, чудо-богатырь держал не пистолет и даже не автомат, как капрал у Мавзолея — нет, его оружием был меч, как бы символизирующий все то оружие, с которым вермахт некогда пришел на эту землю, дабы освободить советский народ от жестокой тирании и подарить ему возможность наслаждаться мирным трудом. Так, во всяком случае, гласила надпись, красиво исполненная на двух языках — готическим шрифтом по-немецки и славянской вязью по-русски.
У подножия памятника лежали цветы. По рассказам старших товарищей Шольц знал, что когда-то их здесь было очень много — при Сталине традиция подобных благодарственных подношений со стороны москвичей и гостей столицы неукоснительно соблюдалась и поощрялась. При Берии она понемногу сошла на нет, а при Хрущеве и вовсе игнорировалась почти демонстративно — и даже Брежнев восстанавливать ее не стал. Так что цветы к памятнику давно уже подносили только сами же немцы, служившие в освобожденном их отцами и дедами стольном граде. Впрочем, многие офицеры, включая также и Вальтера с Гельмутом, подобными вещами предпочитали не заниматься, справедливо полагая, что подобная «благодарность» будет выглядеть в их исполнении скорее как издевательство.
Полюбовавшись мраморным освободителем еще секунд пятнадцать, Шольц повернулся и пошел домой — в конце концов, завтра ему тоже предстояло идти на службу, пусть и не такую увлекательную, как у его приятеля Фогеля.
Дойдя почти до самого края площади, Вальтер вдруг услышал оживленный разговор на неизвестном ему языке. Сначала ему показалось, что отчаянно размахивающие руками друг у друга перед носом молодые туристы говорят по-арабски, тем более что внешность у них была самая что ни на есть ближневосточная. Однако после того, как один предполагаемый араб назвал другого «Эйтан», а тот его — «Гиора», Шольц сообразил, что неизвестным ему языком является иврит.
Что ж, подумал Вальтер, бывает. Ну да, в свое время Советский Союз не последовал примеру Германии и не разорвал с Израилем дипломатические отношения после Шестидневной войны, как это сделали большинство европейских стран. Но ведь и Хрущева понять можно. Когда руководишь страной, не признаваемой США и другими странами НАТО, ценность любого иностранного посольства в Москве несколько возрастает. Особенно, если речь идет о прозападной капиталистической стране. В конце концов, сохранение отношений с еврейским государством само по себе антигерманской деятельностью не является, верно?
Поэтому Шольц лишь пожал плечами и перевел взгляд туда, куда указывал палец одного из израильтян — нет, не на здание ГУМа, а на висевшие как раз напротив Мавзолея огромные портреты трех известных государственных деятелей. Разумеется, самым большим по размеру был портрет Фюрера- Освободителя — однако Вальтер, не питавший к основателю Третьего Рейха теплых чувств, устремил свой взор несколько левее. Там, естественно, были изображены все те же Ленин и Сталин, как бы с некоторым изумлением любующиеся собственным пантеоном. Вальтер пристально посмотрел им в лицо — сначала студенту-недоучке из Симбирска, потом недоучившемуся семинаристу из Гори. А ведь это по-своему иронично, подумал Шольц — когда-то они недоучились, а вот теперь их недопохоронили.
Усмехнувшись своим не вполне политически выдержанным мыслям, Вальтер покинул наконец Красную площадь и свернул в хорошо знакомый переулок. Однако ход его рассуждений на этом не прекратился.
Что ни говори, а для одного из двух вечно живых советских вождей подобное состояние могло и прерваться. И Берия после XX съезда, и Хрущев через десять с небольшим лет уже собирались предать тело Сталина земле, освободив Красную площадь как от его портрета, так и от останков. И если бы не вмешательство немцев — как в 56-м, так и в 68-м…
А ведь в 68-м было куда сложнее, подумал Шольц — доходило аж до уличных боев с баррикадами, да и сам Вальтер был тяжело ранен, после чего при первой же возможности перевелся из танкистов в интенданты. Что же до 56-го, то тогда хватило подкрепления в виде одной дивизии вермахта, спешно переброшенной в Москву из Псковской области. Впрочем, Вальтер всего этого толком не помнил — ему про «московскую прогулку» рассказал старший брат Дитер, как раз служивший срочную в этой дивизии.
Тяжело вздохнув, Шольц ускорил шаг, но тут же снова его замедлил и прислушался — где-то в одном
