сторону руками — причем эти жесты явно означали не «пошла вон отсюда», а «ладно, ладно, будь по- твоему».
На этот раз угловой подал Гоша Федорчук — и мяч оказался у меня. Быстро оценив ситуацию, я ринулся в штрафную, обыграв по пути одного из японцев. Войдя же в штрафную и сумев тем самым привлечь к себе внимание вратаря и трех защитников, я отпасовал Васе, который также находился в штрафной — и притом был полностью открыт.
Но до Васи мяч не долетел. На пути мяча встала… рука.
Нет, это не была рука вратаря. Это была рука японского защитника, который совершил тем самым страшное футбольное преступление — игру рукой в своей штрафной площадке. Преступление, которое карается высшей мерой наказания — 11-метровым штрафным ударом. Пенальти.
Конечно же, японцы наперебой принялись доказывать судье, что никакого нарушения правил не произошло, и что рука японца коснулась мяча совершенно случайно — да и вообще никакой руки не было. Но судья был непреклонен — отмахнувшись от сеульцев, он указал на 11-метровую отметку. При этом он выразительно показал на секундомер и заявил, что время матча как раз истекло, и что после пенальти игра немедленно закончится.
Естественно, сомнений в том, что и это пенальти должен бить я, ни у кого из «Гладиаторов» не было.
— Ну, Сашка, давай, — хлопнул меня по плечу Вася Трифонов. — Сам понимаешь, какое дело. Забьешь — едем в Бангкок, а не забьешь — туши свет,
— Да забьет он, — сказал Гоша Федорчук. — Чтоб Сашка да не забил…
— Конечно, забьет, — согласился Вася.
Я подошел к 11-метровой отметке и положил на нее мяч, после чего отошел на несколько шагов и задумался над тем, как именно следует ударить.
— Саша!
Это был голос Кати. И никакая сила на свете не помешала бы мне в очередной раз повернуть голову направо.
И я увидел в руках у Кати большой лист бумаги. Это был один из четырех корейских плакатов, повернутый другой стороной. А на этой другой стороне я прочел следуюшие слова, торопливо написанные черным фломастером:
«САША! Я УШЛА ИЗ ДОМА!
Я БУДУ ТВОЕЙ ЖЕНОЙ!»
И тут засвистел судья, призывая меня наконец пробить назначенный пенальти.
Я подошел к мячу и нанес удар.
Пролетев на десять метров выше перекладины, мяч улетел куда-то вдаль.
Но мне было уже не до него. Я бежал к трибуне. А навстречу мне вниз по ступенькам бежала Катя, отбросив в сторону уже не нужный плакат.
Вокруг раздавались всевозможные звуки. Радостные крики японцев, попавших в финал Кубка. Разочарованные вздохи и грязные проклятия зрителей. Похабная ругань в мой адрес со стороны товарищей по команде. Крик Леонида Ивановича: «…и чтоб больше я тебя, козла, никогда не видел!»
Но я ничего этого не слышал. Я бежал к Кате, чтобы обнять ее, поцеловать и нежно прижать к себе — с тем, чтобы уже никогда с ней не расставаться.
Я был счастлив.
Рассказ пятый
Былое и думы Фиделя Кастро
1 января 1959 года
Над побережьем Атлантического океана взошло утреннее солнце. Его первые лучи осветили по- своему великолепное зрелище — большой отряд вооруженных людей. Это шла на запад Повстанческая армия. До Гаваны оставалось километров двадцать.
— К полудню дойдем, — уверенным тоном сказал Фидель Кастро.
— И уж в этот-то раз революция победит непременно! — воскликнул Че Гевара.
— Давно пора, — заметил Рауль Кастро, младший брат Фиделя. — Сколько раз уже пытались, и все без толку. Когда-то нам должно было повезти.
— Да, сейчас ситуация наиболее благоприятна, — кивнул Фидель. — У Батисты почти не осталось солдат.
— Более того, не осталось и Батисты! — радостно закричал Камило Сьенфуэгос, прижимающий к уху плохо работающий радиоприемник. — Только что передали, что он покинул Кубу!
— Отлично! — потер руки Фидель. — Теперь в Гаване полное безвластие. И нам никто не помешает.
— Даже как-то обидно… — разочарованно протянул Гевара. — Столько готовились к этому походу, а в итоге войдем в столицу без единого выстрела.
Но тут раздался звук, после которого всю обиду Че Гевары как рукой сняло. Звук выстрела.
Потом еще один. И еще.
Поскольку выстрелы раздавались с запада, разглядеть неведомых стрелков во тьме революционерам пока не удавалось.
15 февраля 1979 года
Фидель Кастро отвлекся от героических воспоминаний и открыл коробку с сигарами. Гаванские, подумал он с некоторой гордостью. Лучшие в мире. Это признают даже ненавистные янки.
— Товарищ президент! — раздался знакомый голос.
— Да, товарищ Эрнандес? — повернулся Фидель к незаметно вошедшему в кабинет секретарю. Конечно, можно было бы назвать этото молодого парня и просто «Мигелем» — он бы не обиделся — но Кастро всегда старался бороться с чинопочитанием, и поэтому обращался к любому собеседнику как равный к равному.
— К вам посетитель, товарищ президент, — произнес Мигель тоном, в котором сквозила явная неприязнь. Нет, неприязнь не к Фиделю. К посетителю.
— Ну так зовите его сюда, — пожал плечами Кастро.
— Но ведь это… — несколько замялся секретарь, — профессор Хосе Родригес.
— Опять? — увидился Фидель. — Как же он мне надоел! Каждую неделю приходит, если не чаще.
— Вот я и подумал, товарищ президент… может быть, сослаться на вашу занятость и отказать? В конце концов, завтра же юбилей…
— Нет, товарищ Эрнандес, так не пойдет, — покачал головой Кастро. — Раз уж он пришел — придется принять. А юбилей… да что юбилей? В конце концов, это ведь даже не государственный праздник.
— Но ведь это годовщина вашего первого избрания на высший государственный пост! — благоговейным тоном воскликнул Мигель.
— И что же? — скромно улыбнулся Фидель. — Конечно, я несказанно горд оказанным мне доверием — но почему эту дату должна праздновать вся страна?
